В душной ночи звезда
Шрифт:
Предлагают печиво: пироги с начинкой, свежий хлеб, бублики-баранки, коржи и пряники. Носят в лотках сладости: леденцы, орешки, семечки в меду, печёную тыкву, засахаренную репу и клюкву, мочёные яблочки.
В ятках торговцы, закатав рукава повыше, продают масло, и мясо, и колбасы, и рыбу, и всё это - свежее, вяленое, присоленное всегда находит спрос!
Крестьяне привели скот, привезли домашнюю птицу. Сбывают полотно, лён, пеньку, зерно, кожи, шкурки хорьков и белок, птичье перо на перины, корзины, короба, веретёна, плетённые из соломы циновки, из той же соломы сделанные круглые коробки с крышечками,
Шныряют туда-сюда смышлёные местные ребята, носят на продажу самодельные дудки-жалейки, плетёные рыболовные снасти, мелкую рыбёшку, лозу и корзины.
У одного мальчишки, одетого в свежую рубашку, с чистой мордашкой и чистыми ладошками, Фёдор купил домашнее горячее варево в горшочке. Ребёнок стоял рядом, терпеливо ждал, пока вестовой хлебал своей ложкой сытный борщ, забеленный сметаной. Вестовой порасспросил мальчишку, есть ли у того отец, или мамка вдова? Оказалось, отец есть. Из городских огородников. Значит, не в отъезде, дома. Огородники - они от земли никуда. "Что ж, пролетел!.." - вздохнул Фёдор, думая о своём, вылил в рот остатки похлёбки из горшочка и вернул посудину довольному ребёнку, разжившемуся мелкой монетой.
А местные кушнеры терпеливо ждали, когда появятся покупатели мягкой рухляди, и раскупят сначала, по закону, панский товар, а затем повернутся и к ним. Но не приехал большой гость Нахимович. Пан Халецкий, пан-боярин Мирский, видя такое дело, указали своим людям не упорствовать в цене, сбыли часть пушнины черниговским перекупщикам и, придержав на случай часть скопившейся в фольварках рухляди, разрешили торговать всему остальному люду*.
Купец Шмойла Найхимович так и не появился в городе.
Ближе к концу ярмарки явился человек от кобринского жида. Зашёл на поклон во двор старосты, а затем заглянул и в лавку к Тимофею Ивановичу. Жаловался на лихие времена, на высокие пошлины на торговых путях, и под конец согласился скупить пушнину по цене, и близко не похожей на ту, что ожидалась.
Старик просол аппетит потерял: где невиданная
прибыль? Где барыш? Обманул, провёл его Федька-холоп?
Вдруг одна догадка осенила его. Где-где, сказывали, остановился занедуживший Шмойла? Чтоб ему обрасти с головы до ног тем самым мехом, за которым он не явился! На хуторе Волчья Гора?
В шести верстах от ярмарки лежит-отдыхает большой купец, выслав вместо себя родственника, унылого Шеклу с глазами обиженной коровы?
Э-э! Нет такой болезни, которая бы удержала купца под периной, когда куётся злато!
И Тимофей Иванович велел своему дворовому запрягать коня в возок, и ждать его наготове. А сам (только чтобы отвести глаза сборщикам налога), продал малую часть меха Шекле, уплатил шаферам*, что положено с продажи, остальное добро, таясь, забрал с собой, и выехал из города по грязной дороге через Щукино болото. Про себя то проклинал еврейскую хитрость, то радовался, что сумел её разгадать.
Когда ближе к вечеру Тимофей Иванович подкатилк хутору, оттуда как раз отъезжал эконом пана Воловича, и самолично - бургомистр Александр Горностай. Вот так
– Боже мой!
– встретил просола пинский купец, в болезни своей, - вот дела!
– не снимавший дорогой кафтан из густо-красного сафьяна с золотой отделкой и двумя рядами золочёных пуговиц.
И продолжал нараспев, вертясь и поворачиваясь:
– Боже мой! Какое место! Какие люди! Золото, а не люди! Они едут и едут к больному старику! Они не дадут умереть Найхимовичу в этой дыре. Нет! Бедному Шмойле нельзя умирать - некогда умирать. Двери в хату не закрываются. Приляжешь, сложишь руки, чтобы умереть, - но Вихор* просквозит тебе кости так, что больше не встанешь!
– и, когда купчина выдохся причитать, Тимофей Иванович вставил вежливое своё слово:
– Любезнейшему купцу от меня наилучшие пожелания здравствовать многие лета, на радость супруге и многочисленному потомству.
– Э-эх!
– проскрипел больной, махнув рукой в ответ на пожелания. И вопросительно глянул на гостя...
...Шмойла Найхимович купил у речицкого просола все шкурки.
Цену заплатил хорошую, хоть напряг сильно: торговался долго и яростно. Забыв свои немочи, бегал по низкой светлице, дёргал себя за длинные пейсы, клялся, что отдаёт последние гроши, и платит такую цену лишь из уважения к славному купцу Тимофею Ивановичу - почтеннейшему и достойнейшему человеку.
"Где-то я уже слыхал такие речи" - размышлял старик, выжидая, пока
перестанет сновать туда-сюда перед ним весь какой-то дёрганный, костлявый Шмойла.
"Не от тебя ли, купчина, научился хитрый Федька? Не ты ли продал гонцу по сходной цене дорогие шкурки? За какую такую услугу? Ох, и племя!"
Прикидывая, сколько сэкономил Найхимович на своей хвори, не доехав до торгового места, не уплатив торговое померное, Тимофей Иванович, довольный, что не остался в дураках, хоть и переволновался немало, вернулся домой. "Сколько налога недосчитался город!"
А кому пойдёт рассказывать купец про это дело, если удалось всё-таки сорвать неплохой барыш? И что, доложит Тимофей на кобринского еврея в замковый суд, если сам пан Волович и почтенный пан бургомистр Горностай провёли сделку за спиной своего же магистрата?
"Горностай продал мех - вот смех!" - подумал старый просол. "Славная шутка! Узнали бы скоморохи - растрезвонили бы по всем городам и местечкам про то, как делаются дела в вольном городе Речице.
Но нет, не узнают. Молчание - злато!"
***
А здоровье Шмойлы Найхимовича никак не поправлялось. Обижаясь на такую свою неудачу, сопровождаемый бывалой стражей, купец, уезжая с хутора, всем рассказал, что остановится отдыхать в Бояричах. И мелкие кушнеры, правильно догадавшись, не надеясь больше на последний ярмарочный день, рванули в недалёкие Бояричи, спеша сплавить непроданную рухлядь, чтобы не зависла она до следующей ярмарки в клетях, где придётся год перетряхивать её, опасаясь мышей и моли. Но, приехав справиться о здоровье славного купца Шмойлы, едва-едва вернули свои гроши, вложенные в товар. Купец воротил нос, брать шкурки по штуке-другой не хотел. Но не везти же кушнерам меха обратно, в Речицу? Отдали за так.