В двух шагах от рая
Шрифт:
– Исповедь, это не рассказ, или перечисление своих грехов, ты как бы заново переживаешь их, содрогаясь от отвращения к самому себе, тому, кто совершил их, ты выталкиваешь их и все, что привело к ним, из себя, искренне раскаиваясь и надеясь, что подобное не повторится вновь. Но исповедаться можно не только человеку, но и непосредственно Богу. Искренняя, идущая от души молитва – вот что достигает ушей его. Как уже говорил, без внутренней работы, это лишь пустое сотрясание воздуха.
– И он простит?
– Бог все простит, Бог – милостив. Куда сложнее и куда проще, чтобы ты простил себя сам. Если ты прощаешь себя за совершенное, не значит ли это, что взял на себя
– Так что же, нет выхода?
– Не грешить.
– Этот выход не для меня. Поздно.
– Тогда живи так, чтобы вся последующая жизнь искупала поступки предыдущей. Совершай благие дела, не важно какие – от раздачи милостыни - до перевести старушку через дорогу, от улыбнуться и пожелать добра в ответ на хамство - до спасения жизни, ценой собственной. Твое искупление, твоя жертва. Нет меры благовидных и неблаговидных деяний, нельзя сказать, что за одно убийство, а я думаю, именно это гнетет тебя, нужно раздать тысячу кредиток милостыни и дважды попоститься. Просто живи, не греши и надейся, что твои благовидные поступки принесут много больше добра в этот мир, чем принесли зла те, другие. Но начало – это искреннее раскаяние и покаяние, через крещение, через исповедь, через молитву.
В дальнем конце дороги появилась Сита – я-то думал, она еще спит. На девушке было ярко-оранжевое одеяние, похожее на платье. Завидев нас на террасе, она помахала рукой. В ответ, я поднял ладонь в приветственном жесте. Странно, но почему-то на душе стало хорошо, словно Сита спешила ко мне.
– Давайте уже завтракать, - Кельвин подтянул свой мешок к подбородку.
18.
СИТА
После обряда, она должна себя чувствовать легко. Она должна быть полной уверенности, что все будет хорошо. Хорошо, между ней и... Майком. В конце концов именно из-за этого, она согласилась на экспедицию.
Кому расскажешь — засмеют. Люди прилетают на Элизию за вечной жизнью, богатством, здоровьем. А предел ее мечтаний - любящий муж рядом, дети, мелкие хлопоты по хозяйству. И правильно засмеют, счастье нужно добывать не на планете исполнения желаний, а в этой самой семье. Каждодневно.
После сегодняшнего обряда, Сита не ощущала ни облегчения, ни удовлетворенности. Она чувствовала себя виноватой. Виноватой оттого, что в самый главный момент просила не за того, за кого собиралась, должна. Возможно, она плохая жена, возможно, она не заслуживает счастья, и дело совсем не в Майке. Все то, что происходит — ее и только ее вина!
Туман почти рассеялся, стала видна гостиница и задний двор, и терраса, и парочка ее попутчиков на ней. Кажется, Тадао смотрел на нее, Сита робко подняла руку. Он помахал в ответ. Такой уверенный и такой несчастный… Чья-то рука легла ей на плечо и слегка сжала. Опять больные, но в это утро, Сита была готова пожалеть их всех. Ладонь, шершавая ладонь закрыла ей рот, пресекая и возможные слова, и крики, а в следующий момент…
19.
КЕЛЬВИН
«Давайте уже завтракать», - прощение, раскаяние, а кто бы простил его — брата Кельвина. Майор думает только у него есть демоны.
Неожиданно Тадао вылетел из-за стола и побежал. Стул запрыгал по
«Вы куда?..»
Майор бежал по дороге, неожиданно видимой в это утро дороге, что вела от гостиницы в сторону местного подобия города. В дальнем конце ее мелькнули коричневые фигуры, они несли что-то оранжевое и брыкающееся.
20.
Одна женщина очень любила своего мужа. Был он высок, хорош собой, баловал ее всяческими подарками и никогда не обижал и не повышал голоса.
И настолько она любила его, что боялась потерять. Тогда загадала женщина, чтобы ее любимы муж никогда и ни при каких обстоятельствах не оставил ее, и они всю жизнь были вместе.
Вернувшись домой, женщина обнаружила, что мужа хватил удар, он не мог двигаться, не мог обслуживать себя.
Женщине всю оставшуюся жизнь пришлось ухаживать за ним.
Ф.Незнанский «Элизия. Мифы и притчи» (Сборник).
ТАДАО
Нет! Нет!
Это было, как во сне, полукошмарном сне, когда бежишь изо всех сил, прилагая усилия и напрягая мускулы, а воздух становится подобен патоке — вязкий, тягучий, и дорога удлиняет свое полотно почти до границ видимости. Но это был не сон. Я бежал, а дорога — узенькая тропинка между камнями, все не кончалась, а туман — с утра такой редкий, туман уплотнялся до густоты облака. Серого, дождливого облака.
Когда я добежал до поворота, коричневых ряс уже и след простыл, как и Ситы.
Позади, шумно дыша, гупал Кельвин. Естественно, с любимым мешком.
– Что… что случилось?
Я махнул рукой, призывая к тишине.
Туман уплотнился так, что уже в паре метров мало что можно было различить. Кажется, раздался сдавленный крик, кажется, снова; я ринулся туда. И почти сразу же налетел на небольшой валун. В иное время, в ином состоянии, я бы заметил его без труда, но сейчас… ноги зацепились, тело, потеряв опору, начало заваливаться, рефлекторно руки вытянулись, одна тут же уперлась в камень, вторая ушла в пустоту, заваливая меня на бок, я еще пытался сгруппироваться, перед тем, как голова ударилась о покатый, но такой твердый край камня.
21.
Помню, читал статьи первых лет, после открытия Элизии. Не скажу, что все, но многие вполне реально опасались замедления общих темпов развития и стагнации общества. Мол, если для исполнения желаемого не прикладывается никаких усилий, кроме, собственно, самого желания, в конечном итоге социум деградирует до полубезумного стада. Полубезумного потому, что у безумцев желания, действительно, сильнее и могут охватывать все естество. Зачем что-то открывать, работать, корячиться, когда все это можно получить, просто пожелав. Назывались даже конкретные цифры, что-то около двухсот лет, то есть – наше время.
Как же наивны они (или мы) были.
Из дневников Ф.Незнанского
ТАДАО
– Лекарь? Где ж я вам тут лекаря раздобуду? Просить Исполняющих — вот и все лекарство. Да не ори-то так, не ночь, очухается твой дружок, чего ему станется.
Я разлепил веки.
– Во, я ж говорил — очухается, эдакий-то бугай.
Пластиковый потолок, каменные стены, что-то твердое под спиной и равнодушное лицо трактирщика надо мной.