В дыму войны
Шрифт:
«Ура» – татарское слово. Это значит – бей! Его занесли к нам, вероятно, полчища Батыя.
В этом истерическом вопле сливается и ненависть к «врагу», и боязнь расстаться с собственной жизнью.
«Ура» при атаке так же необходимо, как хлороформ при сложной операции над телом человека.
За третьей линией немецких окопов живописными изломами змеилась лощина, усеченная зеркальной полосой небольшой речонки. Слева на горизонте выступала огромная каменистая масса
Окрыленные и смущенные мимолетным успехом выбегаем из ходов сообщения в лощину и, потеряв направление, волчком кружимся на месте.
Над головами невидимые поют пули. Пляшет желтая земляная пыль.
Одна из наших резервных цепей бьет через нас в предполагаемого противника.
Командиры приводят в порядок цепи, распутывают сбившиеся звенья, отделения, взводы.
– Направление на впереди лежащую горку… – несется крутая команда. – Оправа по звеньям начинай!
…На горке оказались замаскированные немецкие окопы.
Немцы встречают нас густым убийственным огнем. Бьют без промаха. Пристрелка сделана заранее с точностью до двух сантиметров.
Визжит под пулями начиненный огнем и железом воздух. Захватывает дух.
Железный ветер – ветер смерти – дыбит свалявшиеся на потных макушках пучки волос. Сметает, убаюкивает навсегда взвод за взводом.
Один за другим в муках и судорогах падают люди на влажную траву, вгрызаясь зубами в мягкую, дремлющую в весенней истоме землю.
Живые перескакивают через мертвых и бегут, оглашая ревом долину, с ружьями наперевес, с безумным огоньком в глазах.
И опять перемешались все звенья, взводы. Никто не слушает команды.
Методический клекот сотен пулеметов, работающих без перебоев, напоминает работу какой-то большой механической фабрики.
Огонь. Стихия. Хаос. Люди, обезумевшие перед лицом смерти.
Фельдфебель Табалюк, бегая по цепи, охрипшим от натуги голосом вопит:
– Патроны береги! Патроны!..
– Не фукай здря!
– Бей только по видимой цели! Могут отрезать от резервов – чем будем отстреливаться, анафимы!
– Пригнись к земле! Пригнись! Земля – она, матушка, не выдаст!
Согнувшись в три погибели и ныряя под пулями, бежит штабс-капитан Дымов. В правой руке поблескивает черный комок нагана.
Грозно кричит на фельдфебеля:
– Не ломай цепь, Табалюк, мать твою! Равнение держи! Почему оторвался от тринадцатой роты?
– Да рази ж их уровняешь под огнем, анафимов? Чистые бараны, вашесоко…
– Сам ты старая анафима!.. А это чьи люди?
– Тринадцатой роты, вашесоко…
– Что за бардель такой?
– Не могу знать, ваш…
– Где Тер-Петросян?
– Не могу знать, ваш…
Дымов куда-то испаряется.
Часть стрелков, «приспособленные к местности», уткнувшись головой в кочки,
Коршуном налетает на них Табалюк, колотит шашкой плашмя по спинам, по ногам, по бритым головам.
– Ах вы, анафимы, проклеты!.. Куды стреляете? В Илью-пророка? Переколю всех, едри ваши копалку!
Омытые потоком фельдфебельской ругани стрелки неохотно поднимаются и бегут вперед.
Цепи катятся, упорно наседая друг на друга и сливаясь, как волны во время прибоя.
И как волна, дробясь о подножие горки, разлетаясь в брызги, отскакивают обратно, истекая кровавой пеной. Лава огня и железа испепеляет кричащее людское месиво и выплевывает, как отработанный пар.
Лощина засерела жирными пятнами трупов. В речушке образовались заторы, мосты из мертвых и раненых. На ряду с мертвыми лезут в воду живые, торопясь ускользнуть от нависшей смерти.
Связь с флангами, которая перед наступлением была детально разработана, оборвалась. Ни телефонов, ни вестовых, ни адъютантов в этой долине смерти, куда твердая рука командующего армией загнала несколько полков.
Впереди невидимый противник, засевший в утробе неприступной горки.
Горка окутана колючкой, как плющем. Позади три линии пустых неприятельских окоп, которые зря громила в течение суток наша артиллерия, подготавливая нам атаку.
Смерть косила беспорядочно снующих в замкнутом пространстве людей. Роты тают, как воск на сковороде.
Кто-то надсадно, заглушая пулеметную трескотню, крикнул:
– Назад! Отступай, братцы!
Офицер или солдат?
Вопрос или приказание?
Э, да не все ли равно! Впереди явная смерть, позади, может быть, жизнь…
И серо-зеленые людские волны, редея, катятся бесшумно назад. Пьяные от возбуждения, от солнца и крови люди грозят кому-то кулаками, изрыгают проклятия, ныряют в окопы, в ходы сообщения, в ямы, куда не доходит горячий свинцовый дождь.
И чтобы легче бежать, бросают скатки шинелей, патронташи, сумки, ранцы, винтовки.
Только бы уйти самим…
Докатились до немецких окопов, что заняли два часа назад.
Вздохнули облегченно.
Еще немножко – и свои родные окопы. Там – отдых, покой, жизнь…
Но до своих окопов триста шагов.
О, эти триста шагов!
Как пробежать их, когда немецкая артиллерия открыла заградительный огонь и на протяжении этих трех сот шагов в вакхической пляске кружится смерть?! Как перешагнуть это поле, когда на каждом квадратном метре, взметая землю, рвутся гранаты?
А сзади, от горки, уже катятся стройные цепи противника, наседают на хвосты разбитых, истекающих кровью, деморализованных полков. Пулеметы строчат без промаха, без устали…