В дыму войны
Шрифт:
Испуганно и зло кто-то кричит:
– Кавалерия с фланга! Обходят!
Это явная нелепость.
Что может сделать кавалерия там, где окопы, рогатки, волчьи ямы, ходы сообщения?
Но почему-то никому в голову не приходит этот простой вопрос. Все во мгновенье ока поверили в кавалерию, которая «обходит с фланга», и стремительно ринулись сплошной массой через огневую завесу, через «мертвую зону» к своим окопам, где отдых, покой и жизнь… И огонь поглотил потерявших рассудок людей.
Это был отважный прыжок в жуткую
Ставкой была жизнь.
Наступление провалилось на всем участке. Немцы перехитрили наших стратегов.
Пропустив головные и резервные цепи, они открыли заградительный артиллерийский огонь и отрезали наш фронт от тыла.
Это спутало все карты наших генералов, руководивших операцией, и предрешило исход прорыва немецкого фронта, на который возлагали такие огромные надежды.
Казачьи и кавалерийские части, предназначенные для прикрытия флангов и для преследования противника (что противник побежит, подразумевалось само собой), вовсе не были пущены в дело.
Кавалерия не успела выехать за нами в прорыв. Огневая завеса противника преградила путь.
Наша рота вернулась в исходное положение в составе пятидесяти человек, двести человек остались на поле боя. Табалюк как-то уцелел.
В других ротах потери примерно такие же.
Перебиты или ранены почти все младшие офицеры.
…Хорошо, что немцы не продолжили свою контратаку. Деморализация у нас полная.
Половина людей вернулась без шинелей, без снаряжения, без винтовок.
Вчера вечером кто-то вполголоса распевал в соседнем взводе:
Как четвертого числаНас нелегкая неслаГоры занимать,Горы занимать.Наезжали князья, графыИ чертили топографыНа больших листах,На больших листах.Гладко вышло на бумаге,Да забыли про овраги.А по ним ходить,А по ним ходить.На Карпатские высоты,Нас пришло всего три роты.А пошли полки,А пошли полки.Приезжал командир бригады. У него вследствие неудачного наступления разбушевалась астма.
Обходя роты – жалкое подобие рот – в сопровождении командира полка, он злобно размахивает руками перед носом каждого солдата и, задыхаясь, бросает в лицо измученных людей жесткие, обидные слова.
– Беглецы! Трусы!
Где винтовки? Где амуниция? Все побросали? Своя шкура дороже чести полка, дороже винтовки?
Под суд! Расстреляю в двадцать четыре часа! Присягу забыли!
Ни чести, ни совести, ни мужества!
И
Сволочи! Сукины!..
Хмуро молчат подавленные бранью стрелки.
Останавливается против отдельных солдат и распекает «персонально».
На участке двенадцатой роты триумфальное шествие бригадного наскочило на непредвиденный барьер.
Прапорщик Змиев, глядя в упор генералу, говорит:
– Ваше превосходительство! Люди не виноваты! Я один из немногих офицеров, которые шли в первой цепи наступающих колонн и вернулись обратно через огневую завесу. Стрелки не виноваты…
Серые, безучастные ко всему лица солдат зашевелились, офицеры, поднимаясь на носках, стараются прочесть в генеральских глазах полученное впечатление.
Командир полка что-то шепчет на ухо растерявшемуся от дерзости прапорщика генералу.
Прапорщик Змиев снова раскрывает рот, видимо, собираясь что-то сказать, но генерал обрывает его:
– Как смеете вы, прапорщик, меня учить?! Щенок! Мальчишка! Кадетик!
Фунт солдатской соли не съел, а лезет учить старых боевых генералов!
На гауптвахту! В двадцать четыре часа!
В остальные роты генерал после этого инцидента не зашел. Уехал разгневанный.
Перемирие.
Мягко трусит водяной пылью мелкий и назойливый дождь. Серые облака низко нависли над мокрой землей.
Свободно ходим в междуокопной зоне и подбираем тела убитых товарищей.
Раненые в ожидании перемирия больше суток пролежали без медицинской помощи, ругаясь и оглашая воздух раздирающими душу стонами.
К ним не смели подойти ни наши, ни немецкие санитары.
Хоронить убитых – тяжелая обязанность.
Хоронить тяжелее, чем идти в атаку на укрепленные позиции противника.
Ни смеха, ни шуток, ни вздохов, ни слез.
Работаем, как автоматы.
Могилы рыть не хочется, да и надобности в этом нет. Трупы сталкиваем в образовавшиеся от взрывов снарядов воронки и засыпаем слоем земли. Из воронки получается курган.
Так создавали курганы.
Курганы окрестили «братскими могилами».
На некоторых поставили наскоро сколоченные грубые деревянные кресты.
Кресты торчат сиротливо, как забытые, не к месту поставленные тычинки.
Когда зарывали последние трупы, молоденький, хрупкий как девушка прапорщик Хмара фальшиво что-то запел, по-театральному играя руками.
Все в тревожном недоумении подняли на него глаза. И в продолжении нескольких минут стояло застывшее молчание.
Не знали, что сказать, боялись открыть истину.
Прапорщик Хмара обвел нас остановившимся взглядом мертвых зеленых глаз.
Жутко оскалил белую прорезь сплошных зубов. Сел на свежий могильный холмик из коричневой земли и дробно затявкал по-собачьи голосом молодого гончара, впервые увидевшего лису.