В дыму войны
Шрифт:
Сегодня ночью немцы устроили очередную потеху: их артиллерия не давала нам спать. Воздух выл и стонал, как будто тысячи ведьм сорвались с цепи.
Под утро шальной снаряд упал в дверь землянки первого отделения нашего взвода.
Землянку разбросало. Шесть человек убито, десять ранено.
Раненых подобрали полковые санитары. Убитых мы отнесли в заброшенный боковой ход сообщения, прозванный отростком слепой кишки, и зарыли в песок. Зарыли без молитв, без шуток. Проделали это так же
Фельдфебель Табалюк, притаптывая свежий холмик на братской могиле, сухо говорит:
– Смерть схватила их неожиданно, легко… Хорошая смерть! Дай бог всякому из нас так умереть!
Кто-то неожиданно всхлипнул.
О чем? О погибшем безвременно друге? О брате? О завтрашней своей гибели, может быть?
Табалюк не выносит слез. Какой же это, черт возьми, солдат, защитник веры, царя и Отечества, ежели он нюни распустил, как баба! Боевой дух потерян – все потеряно!
– Что, анафемы, разрюмились?! – шипит он в кучку насупившихся стрелков. – Эко дело смерть! Все там будем. От смерти, брат, не отвертишься. Она те найдет везде. Все под одним богом ходим. Бог – он захочет тебе кончину прописать, так и без войны пропишет: ляжешь ночью на печь к бабе и навеки заснешь. Так-то, други милые.
Молча расходятся стрелки, точно боясь разбудить, потревожить. Говорят вполголоса об отошедших на вечный покой.
Из всего отделения уцелел один Голубенке, который лежал в самом дальнем углу землянки, накрывшись шинелью. Видит в этом какое-то чудо.
В момент взрыва в землянке горел ночник, устроенный из консервной банки. Играли в «козла»… И умерли, не доиграв партии…
Весна вступает в свои права. Разбухли почки.
Мягко голубеет бездонное небо. Жарче дышит земля.
На деревьях и кустах кое-где шелушится зеленая бахрома листвы. Спиралями вьются звонкие жаворонки, высказывая полное пренебрежение к войне.
Вечером от потеплевшей земли тянется к небу томная дымчатая испарина.
Голосисто заливаются невидимые пичуги. Бугры увалов, виднеющиеся справа, взъерошились густой щетиной молодой травы.
Запестрели радуги первых цветов.
В Петербурге теперь белые ночи.
В парках целуются влюбленные парочки.
Солдаты ежедневно толкуют о земле, о весеннем севе.
Тяжело вздыхают, вспоминая свои «осьминники», нераспаханные «клинья», «гоны», «переезды».
Все шибче и шибче ругают военную цензуру, которая месяцами задерживает письма туда и обратно.
В офицерских кругах усиленно дебатируется проблема предстоящей весенней кампании.
Говорят, скоро будет грандиозное наступление.
Наступаем, оказывается, мы. На наш участок стягиваются резервы, кавалерия, боевые припасы. Дым коромыслом.
О наступлении сегодня по секрету сказал мне капитан Розанов, но этот «секрет», кажется, известен многим.
Солдаты
Таков уговор. Его, конечно, выполнят. Когда смолкнет канонада и потрепанные полки вернутся в исходное положение – к той самой печке, от которой начнется танец смерти, тогда приступят к учету оставшихся в живых.
А через день в пензенские, «скотские» и «калуцкие» деревушки поползут скорбные эстафеты с оттисками кровавых пальцев.
…Ко мне подходит стрелок второго отделения Чучкин.
Запиши-ка ты, слышь, себе мой адресок, а свой мне в подсумок положи.
– Убьют, думаешь, Чучкин?
Он печально улыбается серым бескровным ртом, обнажая клавиатуру сгнивших зубов.
– Кто яво знает, что может случиться. Дело темное, гадательное. На счастье уж надобно надеяться да на господа бога.
Записываю на блокноте адрес и спрашиваю, что написать его родным в случае смерти:
– Напиши так: «Сим извещаю вас, что сын ваш, Василей Чучкин, сево числа пал в бою с неприятелем во славу русского уружия и кланяется всем по низкому поклону от бела лица до сырой земли».
Его часто мигающие глазки зорко следят за моей рукой, выводящей кривые иероглифы на клочке бумаги.
Застенчиво раздвигаются обветренные губы:
– А ну-ка прочти, как ты там написал?
– Зачем тебе? Не веришь?
– Нет… Так, вообще. Хто тебе знает, что вписал. Може, ошибся…
Получил очередную посылку: печенье.
Быстро вытряхиваю содержимое.
Ищу на дне прокламацию.
Друзья обещали снабжать меня духовной пищей регулярно.
Да, вот так и есть. Опять ловко замаскированный серенький листочек бумаги, испещренный стройными рядами бунтарских слов. Листовка написана специально к первому мая.
«Пролетарии всех стран, соединяйтесь!»
Прошел еще целый год. Правящие классы сделали свое гнусное дело, к которому они так долго готовились: идет десятый месяц небывало кошмарной войны, конца которой все еще не видно.
Военная буря растерзала на части международную организацию рабочих, разметала силы пролетариата по траншеям и крепостям. Революционный голос рабочих придушен.
Уничтожены все свободы, все гражданские права. Новые налоги, дороговизна, безработица, голод, болезни, кровь, смерть…
Революционный голос рабочих на время придушен. Из среды рабочих партий громко раздались голоса противников пролетарской революции, оппортунистов, с влиянием которых настойчиво и умело боролась раньше старая международная организация рабочих (Второй Интернационал).
Оппортунисты зовут рабочих слить на время войны свои силы с силами буржуазии.
Они изменили делу классовой борьбы. Они внесли еще больше расстройства в ряды рабочих.