В дыму войны
Шрифт:
Шаньгин гримасничает, ворочая желваками.
– Гоняют, как сполошные, с места на место, протрясли все брюха, а кормить – не кормят. Рази так можно? Для солдата пишша, первое дело.
– Даром, что ли, кровь проливали? – бормочет Дорошенко. – Жизней своей рискуем, а тут свинью покушать не моги.
Вечер тихий и дремотный.
Кружимся в низкорослом лесу, окутанном густым, мягким туманом. Туман плотно оседает на землю, пылит в лицо.
Нас двинули вдоль фронта. На левом фланге отступление приостановлено. Инициатива боя переходит в наши
Мы идем на поддержку.
Старик-украинец, мобилизованный нами в проводники, сбился с дороги и ведет нас, видимо, сам не зная куда.
В густой чаще и кустарниках на лошади ехать нельзя, офицеры спешились и идут вместе с нами.
Командир полка идет впереди всех и через каждые пять минут грозит срубить голову бестолковому проводнику. Растянулись цепочкой на несколько верст. Кружась, выписали какую-то замысловатую восьмерку, и… первая рота столкнулась лицом к лицу с пятнадцатой, шедшей в хвосте. Получилась натуральная сценка из водевиля.
– Какой части, земляки? – спрашивает командир полка усталым голосом.
– Лейб-гвардии Н-ского, – отвечает пятнадцатая рота.
Командир полка стоит в картинной позе с раскрытым ртом.
– Вот так фунт!
А потом минут десять разносит пятнадцатую роту и проводника.
Все слушают ругань с удовольствием. Она дает передышку.
Закурили и снова двинулись в путь. Туман все гуще и гуще. Сверху спускается косматая тьма; деревья и кусты сливаются с землей.
Командир полка недоволен проводником.
– Смотри у меня, Иван Сусанин! Я тебя, сукина сына, проучу! Если через два часа не выведешь из леса, так я тебя!..
Проводник роняет ненужные сюсюкающие подобострастные слова оправдания.
Солдаты вышучивают командира полка.
– Наш-то Севасьян не узнал своих хресьян. Ткнулся своей пенсной в пятнадцатую роту и вообразил, что это – сибирские стрелки какие-нибудь…
Проходим мимо пятнадцатой…
– Мотрите, более не попадайтесь! – насмешливо говорят солдаты.
Эх, скорей бы конец пути! Спать хочется, есть хочется, пить хочется – и все сразу…
Намокшая одежда облегает тело, как кольчуга, тянет к земле. Тело просит покоя, а нужно идти.
Ветки деревьев, отводимые в сторону впереди идущими товарищами, бьют с размаху в лицо, сбивают шапку, которую в темноте долго приходится искать…
Третий батальон по «ошибке» обстрелял свой аэроплан. Летчик возвращался из глубокого тыла противника, где сбросил две бомбы и выдержал сильный воздушный бой. Пролетев немецкие окопы, он вздохнул свободной грудью и стал планировать над нашим лагерем довольно низко.
Его подбили. Изрешетили весь кузов, крылья, пилоту прострелили плечо и ногу.
Скандал на весь корпус.
Командир третьего батальона, полковник Загуменный, уверяет, что солдаты открыли огонь по аэроплану без его ведома и приказания, стихийно подчиняясь чьему-то нелепому выкрику: «Бей немчуру!»
Командир полка,
– Что такое ваш батальон, господин полковник, я вас спрашиваю? Хунхузы это, с позволения сказать, или императорская гвардия? Ежели это хунхузы, то отправляйтесь вы к чертовой бабушке на большую дорогу купцов грабить, а ежели это гвардия, то ведите себя, как надлежит вести… Вы покрыли полк несмываемым позором. Об этом могут завтра написать в газетах…
Загуменный начал смущенно оправдывать солдат. Это еще больше рассердило командира полка:
– Можно не уметь стрелять, колоть, рубить, ориентироваться по карте, но как же можно не уметь отличить своего от врага? Какой частью тела глядели ваши солдаты, когда расстреливали лучшего летчика нашей армии? Я вас спрашиваю: какой?! Неужели эти олухи царя небесного не могут отличить белый круг от креста? Зарубите отныне каждому на носу, что немецкие аэропланы имеют снизу на крыльях отличительный знак в виде круга. Наши – черный крест. При рецидиве этой мерзости – всех под суд! Расстреляю!
…Батальонный думает восстановить свое реноме, разыскивает виновников «недоразумения». Никто не находится.
Наш взводный резонерствует:
– Надо бы объявить официально, что солдат, подавший команду палить по аэроплану, производится в офицеры и получает «Георгия» всех степеней разом.
Тогда виновники себя выкажут. А когда выкажут – их на гауптвахту. Иначе не найдешь!
– Не поверят! – возражает фельдфебель.
– Поверят! – радостно говорит взводный. – Ей-богу поверят! Народ у нас ужасно глупый и легковерный…
Немецкая дивизия (слишком зарвавшись) продвинулась дальше, чем следует, и обнажила свои фланги.
Мы отрезали и обложили ее плотным кольцом.
Немцы не рассчитывали встретить здесь серьезное «дело». Они думали, что мы все еще находимся во власти охватившей нас паники.
Просчитались, конечно.
Мы мстили этой дерзкой дивизии за все неудачи последних недель, за все поражения, за раненых и павших в бою товарищей, за бессонные ночи… За все, за все. Каждым залпом перекрестного огня мы злорадно кричали:
– Вот вам, колбасники! Вот вам за то, что вы гоняли нас по сорок километров в сутки без передышки!
От дивизии осталось мокрое место.
В плен не взяли ни одного человека. Раненых прикалывали.
Немцы держались великолепно. Командный состав выше всякой критики.
Даже смертельно раненые, умирающие, обливая нас жаром воспаленных немигающих глаз, кричали свое:
– Deutschland, Deutschland uber Alles [6]
Массовый психоз или подлинный национальный фанатизм?
6
Германия, Германия превыше всего! (нем.)