В дыму войны
Шрифт:
Каждая газетка дает им ежедневно сотни сюжетов для тенденциозных рассказов и повестей.
Ветер военного министерства надул паруса всей писательской бездари, и она заработала на полном ходу. В журналах много новых имен поэтов и романистов.
Впрочем, Шутов мне говорил, что эти новые имена просто псевдонимы известных старых писателей, которые будто бы стыдятся писать патриотические вирши, но не могут удержаться от соблазна хорошо подработать. Он называл одного «маститого» писателя, который, по его словам, работает под тремя псевдонимами и умудряется
Если этот водевиль с переодеваниями факт, то это чудовищно.
Рассказики, романы и стихи патриотичны, антихудожественны, убоги, безграмотны, но паруса критиков и издателей надуты тем же тайфуном из военного министерства, и поэтому первые хвалят, а вторые печатают.
Критерием художественности стал патриотизм, все остальное неважно.
Даже бывшие декаденты, воспевавшие некогда «чудовищный разврат с его неутолимою усладой» и пытавшиеся «удивить мир злодейством», стали патриотами. И у них заиграла кровь.
Прославленный эгофутурист, кумир дегенеративных психопаток и скучающих барынь Игорь Северянин вещает миру с присущим футуристам бахвальством.
Когда настанет миг воинственный,Во мне проснется гражданин.Ваш несравненный, ваш единственный,Я поведу вас на Берлин.…И кто бы мог подумать, что этот худосочный неврастеничный юноша с лошадиным лицом, с идеальным пробором на голове обладаем таким воинственным характером и метит в Наполеоны?! Воистину уж «война родит героев».
На станциях бабы бойко торгуют съестными припасами. Цены высокие. Солдаты ругаются, но громить не громят. Бабы, разговаривая с солдатами, сочувственно вздыхают: «Бядачистая, свой у нас тоже иде-то на хронте, как вы, сердечные, страждет». Вздыхают, а все-таки дерут с них втридорога.
Земля сияет счастьем и жизнью, а я еду на фронт убивать. Там праздник смерти и разрушения.
Вот и сегодня, наверное, как вчера, убито несколько тысяч человек. Через два часа резвые мальчики будут продавать «экстренные выпуски» и, учитывая нездоровое любопытство публики, будут звонко выкрикивать цифру убитых и раненых.
В купе входят дна новых пассажира: молодая дама и грудастый, розовый прапорщик.
Прапорщик возвращается из командировки в свой полк, оперирующий где-то на Стоходе.
Дама – на фронт… к мужу.
Аверьян Леонтьевич (так зовут едущего в нашем купе поставщика), приглядываясь к модно одетой даме, говорит:
– Так, так, барынька. К мужу, значит. А где он у вас и кем служит, позвольте полюбопытствовать?
– Командир артиллерийской бригады.
– Так, так. А известно ли вам, что теперь согласно приказу главнокомандующего въезд женам и лицам женского пола в зону военных действий вообще воспрещен?
Женщина дымчато улыбается.
– Я еду не в гости к мужу, а в качестве
Поставщик успокаивается.
Прапорщик напористо, назойливо ухаживает за «сестрой». На каждой станции он бегает в буфет и приносит ей чего-нибудь полакомиться.
Дама устроилась на верхней полке. Прапорщик ночью залез к ней и спустился на свою постель только утром.
Смена поездной бригады. Долго стоим.
«Молодожены» гуляют на платформе. В раскрытое окно доносится звонкий смех нашей «сестры».
Аверьян Леонтьевич негодующе шипит:
– Ишь кобыла нагайская! Всю ночь под одеялом целовались. Двадцать лет ездию по всем дорогам, а такого паскудства, чтоб баба в вагоне чужого мужика под одеяло на всю ночь пустила, не видывал… И когда они снюхаться-то успели? Хотел я утром, грешным делом, по-стариковски отчитать, одернуть их маленько, да побоялся. Чего доброго, прапор еще в морду даст. Ныньче народ пошел аховый, особливо которые в погонах… Вот мужу бы написать. Какой он батареей-то у нее командует?
– Не батареей, а бригадой, Аверьян Леонтьевич.
– Ну, все равно. Какой? Где?
– Не знаю. Забыл.
– Ах ты, господи! И я запамятовал. А то бы написал честное слово…
Меня разбирает смех.
Поставщик громко сморкается в затасканный серый платок. Глубокие извилины морщин тяжело играют на выпуклом вспотевшем лбу.
– Чему вы смеетесь? – журит он меня. – Вам все хаханьки. Что за народ пошел? В старое время этого отродясь не было.
Доехали. В штабе корпуса меня влили в маршевую роту, которая выехала из Петербурга за неделю раньше моего отъезда.
Идем по шоссе в место расположения полка. С прошлого года мало что изменилось. Та же «родная» картина.
Солдаты все еще распевают «Соловья-пташечку». Ни одной новой песни за это время не придумали.
Кружатся вражеские аэропланы – целая стайка. Наши батареи энергично обстреливают аэропланы из зенитных орудий. В голубой котловине неба отчетливо видны серые яблоки взрывов.
Но блестящие птицы ловко ускользают от рвущихся снарядов.
Пехотинцы ругают артиллеристов:
– Где им в аэроплант попасть! Они в корову на ходу не попадут. Баб на привалах щупать – мастаки. Снаряды изводят зря, черти полосатые. Закрыли бы свои плевательницы лучше.
Со свистом скользит в воздухе выплюнутый хищной птицей снаряд.
Повозки с ранеными и лошади, подхваченные сотрясением воздуха, отрываются от земли.
А потом и люди, и лошади, и колеса двуколок лежат рядом на шоссе по краям небольшой, только-что образовавшейся воронки.
Аэропланы летят дальше в тыл, артиллерия бьет им вдогонку.
Солдаты бегут помогать обозникам: режут постромки, стаскивают в канаву убитых и раненых лошадей, разбирают повозки.
К месту происшествия подлетает бравый полковник на породистом огненно-рыжем жеребце. Зычно кричит, вытягиваясь на седле.