В дыму войны
Шрифт:
– Так точно.
– К нам приехал полковник английской службы. Даем вечер. Многие офицеры полка не владеют английским языком. Вы приглашаетесь в качестве переводчика… на всякий случай. В восемь часов будьте в штабе полка.
– Слушаюсь, – говорю я, прикладывая руку к фуражке.
Все офицеры явились разодетыми, как на великосветский раут. В зале царила английская чопорность.
Дам похватало. И какой же вечер без дам? Командир полка собрал со всего участка сестер милосердия. Говорят, даже «занял» всех хорошеньких у соседнего полка. Сестры, как могли,
Подвыпившие офицеры напропалую ухаживали за сестрами и все время благодаря этому сбивались с английского тона.
Расторопные адъютанты экспромтом организовали «вечер английской поэзии и музыки».
Один из членов свиты английского полковника сел за рояль и мастерски исполнил какой-то шедевр модного английского композитора.
Завитый и припудренный адъютант полка с новеньким «Владимиром» на груди декламировал Шекспира на чистейшем английском языке.
Сестры и офицеры читали Байрона, Шелли, Оскара Уайльда, Мильтона. Играли и пели.
Артистам дружно аплодировали.
…Пили за здоровье английского короля.
Начались танцы.
Незаметно выбираюсь на веранду. Моя помощь в зале не нужна.
Очевидно, адъютант просто хотел оказать мне «любезность», приглашая меня в качестве переводчика.
С наслаждением вдыхаю в себя свежий воздух. В предутренней голубизне весеннего неба ярко сверкают лучистые звезды, безучастные к тому, что происходит на земле.
Где-то в направлении к востоку, как потревоженный зверь, глухо, настойчиво, грозно урчат пушки, ползут багряно-красные и желтые отвесы прожекторов.
В зале, одевая ночь, полковой оркестр наигрывает меланхолически-грустный и в то же время веселый английский «гимн»:
Далеко до Типперери, далеко.Расставаться с милой Мэри нелегко.Сквозь вздохи музыки прорываются мелодичный звон разбиваемых бокалов и топот пьяных ног.
Ко мне подходит молоденькая сестра с растрепанными волосами.
– Почему вольнопер удрал из залы? Ему скучно? Да? Мне тоже скучно. Я сегодня пьяненькая и… дурная. Приласкайте меня немножко, и скука пройдет.
Она берет мою руку и тихо гладит ее своей теплой пухлой ладонью…
Мимо нас пробирается в сад высокий кавалергард с сестрой. Оба пошатываются. Он обнял ее за талию и вполголоса мурлычет какую-то песенку.
Спутница еще плотнее прижимается к нему и отвечает низким, приглушенным смехом. На лестнице он целует ее в губы долгим поцелуем и затем, подняв на руки, несет в кусты… Она притворно повизгивает и колотит его ладонью по шее.
Я сижу на веранде, ожидая солнечного восхода, и с грустью думаю, что вот в эти минуты, когда мы в залитом огнями и роскошно декорированном зале восторгались музыкой, снаряды несли кому-то неотвратимую, короткую и мучительную смерть. Те, которые попали сегодня в зону обстрела, уже никогда не услышат английских поэтов, никогда…
В разрушенном фольварке случайно нашел в груде мусора, перебитой посуды и мебели два томика «Войны и мира»
Во всей мировой литературе нет ничего даже приблизительно равного этому произведению. Бессмысленность войны показана с бесподобным мастерством… Да, мы, Россия, можем гордиться Толстым.
Но почему же этот роман не вызвал у людей отвращения к войне?
Ведь воюем снова. Офицеры всех воюющих армий, министры всех воюющих и подстрекающих к войне государств, несомненно, читали Толстого, но это ничуть не изменило их взглядов на положение вещей.
И война современная в тысячи раз ужаснее той, которую описывал Толстой.
Последние месяцы меня преследовала надоедливая мысль: мне хотелось написать небольшой роман с анти-миллитаристической тенденцией. Я хотел вложить в свой роман все виденное и передуманное в окопах и походах…
Но сегодня эта мысль о сочинении нравоучительного романа как-то сразу выветрилась и, думаю, навсегда.
И погромче нас были витии,Да не сделали пользы пером.Дураков не убавим в России,А на умных тоску наведем.Но Толстого читает не только Россия, его знает весь мир, он переведен на пятьдесят языков, в миллионах экземпляров гуляет его «Война и мир» по Европе, но не убавилось от этого число дураков ни в России, ни на Западе, ни на Востоке.
Дело, значит, не в пропаганде словом, а в силе, которая солому ломит. Толстой – Толстым, а война – войной.
Скука и роковая обреченность, нависшая над окопами, толкают людей, на странные действия.
Одни доходят до садизма и сутками добровольно сидят где-нибудь в бойнице, не спуская пальца с взведенного курка: чуть где покажется голова или рука немца – берут его на мушку и убивают. Такие типы есть в каждом батальоне.
Другие выкидывают веселые номера, сопряженные с громадным риском для себя.
Вчера ночью рядовой Малина ползком пробрался без ведома ротного к немецким окопам, привязал за их проволочные заграждения телефонный кабель.
Самое легкое прикосновение к проволоке приводит в действие сигнальные звонки.
Малина, идиотски улыбаясь и пыхтя от наслаждения, дергает кабель и производит в немецких окопах настоящий переполох. Ночь темная и ветреная. Немцы вообразили, что мы подобрались к их окопам и режем проволоку.
В небо метнулись дрожащие лучи прожекторов. Упали на землю, отыскивая затаившегося коварного врага. Отчетливо слышны свистки, топот ног, слова, команды.
Через минуту противник открывает ураганный огонь из всех своих пулеметов, бомбометов и винтовок. В слепой ярости бьет до самого рассвета, не давая нам заснуть.
Мы сидим неподвижно в блиндажах, посмеиваясь над наивностью противника.
– Надули!
Если близко от блиндажа падает бомба – с замиранием сердца ждем взрыва, высчитывая секунды, и каждый думает: «Не в этой ли бомбе моя смерть?»