В дыму войны
Шрифт:
Третий день подряд отбиваем немецкие атаки. Осатанелое солнце так некстати обдает нас снопами испепеляющего зноя.
Воды под рукой нет, а хочется смертельно пить. Курева тоже нет.
Немцы, как всегда, параллельно с атаками ведут усиленный обстрел нашего тыла.
Третья линия на этот раз пострадала не менее первой. Ее сравняли с землей. Все телефоны, связывающие нас со штабами, оборваны.
Шесть раз подбегали скованные железной дисциплиной загорелые усатые
Раненые, забыв дисциплину и всякие понятия о чести родины, мундира, громко шлют кому-то проклятия.
Кого проклинают?
Нас? Своих командиров? Правительство?
Вероятно, всех. Все виноваты.
Живые уходят в свои окопы.
Раненые в междуокопном пространстве зовут на помощь своих друзей, зовут и врагов, но ни те, ни другие не идут их подбирать…
И вот уже третьи сутки тяжело раненые лежат перед нашими окопами рядом с убитыми, с разлагающимися и гниющими мешками мяса. Эту картину я вижу на фронте не впервые, но она всегда производит одинаково кошмарное впечатление.
Прапорщик Горбоносов, нежный, впечатлительный юноша, только что прибывший из училища в шестую роту, надел маску, чтобы спастись от трупного запаха. Над ним смеются и офицеры, и солдаты, хотя сами поминутно сплевывают и ругаются матом в знак протеста против того же трупного запаха.
Очевидно, матерщина предохраняет от заразы не хуже маски.
Когда немцы, обессиленные атаками, смолкли, мы получили запоздавший приказ: «Приготовиться к контратаке».
За три дня беспрерывной пальбы и нервного напряжения мы устали, вероятно, не меньше немцев, которые нас атаковали.
Новички бодрятся, улыбаются. В грубых шутках стараются утомить надвигающуюся на сознание жуть предстоящего «дела».
«Старики» держатся спокойнее.
Но движения людей, не спавших три ночи, вялы, угловаты, насильственны. Люди напоминают лунатиков. Кажется, все плюнут на распоряжение начальства, упадут на землю и заснут долгим безмятежным умиротворящим сном, подложив под голову грязную скатку шинели.
Взводные механически пересчитывают людей, приводят в боевую готовность взводы, инструктируют отделенных стрелков, но делают это без подъема, как давно опостылевшее, никому не нужное дело.
На лицах взводных та же апатия ко всему предстоящему, что и у рядовых стрелков.
Атаковали немцев в течение целого дня с таким же успехом, как они нас в предыдущий день.
Только немцы за три дня потеряли меньше людей, чем мы за один день. В этом вся разница.
Уцелевший каким-то чудом Хрущов, показывая мне продырявленную фуражку, шутит:
– Мы, русские, не чета немцам:
Кто-то возражает ему:
– Какая, батенька, натура: просто немцы немного умнее нас и лучше вооружены. В этом весь секрет.
Если мне, как участнику только-что закончившегося боя, предложат сейчас написать хотя бы схематическую картину его – не смогу. И ни один из участников не сделает этого.
Дать реальную, фотографически верную картину невозможно.
Мысли придавлены чем-то бесформенным и тяжелым. Некогда думать, осмысливать ход вещей.
Я совершенно не видел или уже забыл, что делалось вокруг меня.
Помню, как во сне, что бежали вперед, не ощущая под ногами земли, и дико орали. Падали под свинцовый хохот пулеметов в ямы, хоронились за теплые, сочившиеся кровью трупы только что павших товарищей; когда пулеметчик менял ленту, вставали и с криком бежали вперед.
Выпученные от ужаса глаза засыпало взбитой землей, дымом, они слипались от адской усталости; хотелось спать.
Мы добежали до самой проволоки. Рвали ее руками, сбивали прикладами. Резали ножницами, точно хотели выместить на этой проволоке свои обиды и муки.
Проволока лопалась от напора навалившихся на нее с остервенением и животным ревом тел, тонко звенела и выла.
– Ууу! Ааа! Ооо!..
А со стороны противника медленно наползало серозеленое полукольцо.
Все ближе и ближе злобное харканье, прерывистый грохот пулеметных раскатов и частые нервные вздохи винтовок.
Огненный град свинца и железа с гулким рокотанием стелется по самой земле, испепеляя все движущееся и живое.
Сколько времени мы пробыли у заграждения? Не помню, не знаю. Может быть, прошли секунды, может быть, минуты.
Но скоро у проволоки образовались настилы пробуравленных, искромсанных тел…
Немцы незаметно выросли по ту сторону проволоки. Они расстреливали нас в упор, но мы, увлеченные истязанием заграждений, не обращали внимания на пули. В эти минуты мы впали в идиотизм.
Отступили тогда, когда немецкая артиллерия ударила шрапнелью в лоб, поражая своих и наших.
Кончился бой.
Перед последней атакой, пользуясь попутным ветром, немцы пустили газы… Отравили раненых – наших и своих.
Шинели и гимнастерки от газов покрылись желтым налетом.
Медные пуговицы позеленели.
Сиротливо свернулась и поблекла кудрявая листва на кустах и деревьях.
Мертво и жутко.
Все кругом тщательно вылизала своим прокаженным языком «матушка-смерть».
Вот когда начинается настоящая война!
Вильгельм сказал:
– Войну выиграет тот, у кого крепче нервы.
Нервы у офицеров и химиков, пустивших газы на раненых, в том числе на своих, надо полагать, крепкие…