В глубине Великого Кристалла. Том 2
Шрифт:
«Ну вот и начались психологические проблемы, — со страхом подумал я. — Всякие синдромы темпорально-пространственной некомфортности и ностальгия по прошлому…»
Петька сказал:
— Здрасьте… Дядя Пит, а где тут уборная?
Несколько дней у меня и правда не было проблем, кроме Петьки. Я приучал его к новой жизни. И приучался сам заодно. Мы вместе вживались в незнакомый мир. Он казался нам радостным и пестрым. Петьке — особенно. Он смотрел на все распахнутыми глазами мальчишки, который попал внутрь
А кроме всяких чудес, волшебного изобилия и невиданных зрелищ, радовало Петьку море. Ведь о нем он страстно мечтал еще там, в Старотополе.
Митя Горский был яхтсменом, и несколько раз мы выходили в открытое море на его «Эскулапе». Петька млел от счастья.
И надо сказать, я тоже…
Но Митя не только ублажал нас парусными утехами. Он провернул еще и очень важное дело: договорился с клиникой Института Космоса, и там Петьку подвергли недолгому, но старательному обследованию.
Не нашлось в моем двойнике никаких отклонений и ненормальностей. Самый обычный мальчишка одиннадцати с половиной лет. Правда, мелковат был по сравнению с нынешними ребятами его возраста, но это не очень заметно. Да еще нашли у него хронический холецистит, которым в детстве маялся я. Хворь теперь прогнали из Петьки за несколько часов, а я окончательно убедился, что «растворение в пространстве» моему воспитаннику не грозит.
Настораживало и даже огорчало меня в Петьке теперь другое: он почти не вспоминал о Старотополе. И никакой тоски, кажется, не испытывал. Конечно, оказался мальчишка среди сказочного мира, и мир этот закружил, околдовал его. Но неужели сердце ни разу не позвало назад? К тем, кто его любил… И неужели я на его месте вел бы себя таким же образом?
Я прикидывал так и этак. Нет, я, по-моему, скоро начал бы сохнуть от печали. А может, для Петьки просто еще время не пришло? Или он притворяется, чтобы не терзать ни себя, ни меня?..
Надо было думать, наконец, о нормальной, будничной жизни. Я записал Петьку в ту школу, где когда-то учился сам. В ней и правда была группа адаптации. Но Петька провел в ней всего неделю, пока осваивал работу на школьных персоналках и калькуляторах. Основы нынешней пространственной и гуманитарной математики я объяснил ему сам: штука эта вполне для детсадовского восприятия, если подавать с умением… Вскоре любезная Юмма Григорьевна, наставница Петькиной группы, сказала, что ему пора идти в основной класс.
— Конечно, мальчик сильно отстал из-за болезни, но он все схватывает на лету, и у него врожденное аналитическое мышление.
Я загордился Петькой и, следовательно, собой…
Со мной Петька держался свободно и беззаботно. В общем-то вел себя послушно, хотя иногда и упрямился по пустякам. Я не обижался, помня себя. Он звал меня «дядя Пит» или просто «Пит» и говорил мне «ты». Как близкому родственнику, дядюшке например. Видимо, странность своего происхождения и необычность нашего родства мало Петьку волновали. И я, кажется, стал
Хотя, с другой стороны, разговоров о нашем прошлом мы не избегали. Наоборот. По вечерам Петька часто забирался ко мне на постель и требовал рассказать, «что было потом». То есть как я жил после того, когда он попал сюда.
Я рассказывал. Но больше уже о юношеских делах, об учебе в университете, потом о работе над Конусом. И о полете в «Игле». Про детство мы говорили осторожно. Я боялся упоминать о взрослых, с которыми мы жили тогда. Легко ли говорить о тех, кого нет! Особенно о маме…
И Петька о маме ни разу не спросил. Я не мог представить, что он про нее не вспоминает. Ясно, что он просто держал эту память глубоко в себе, горько понимая, что возвращение невозможно.
А насчет отца он однажды все-таки завел разговор: — Пит, удалось тебе тогда убежать к отцу?
— Убежать? Когда?
— Ну, я же собирался к нему сразу после того концерта! Значит, и ты! Разве не помнишь?
Я не помнил. Воспоминания о том концерте были у меня достаточно сбивчивые. А вообще-то бежать к отцу в Дмитров я собирался не раз, в горькие минуты. Не знал тогда, что отец умер еще в сорок шестом году, в дмитровском госпитале, от ран, полученных на фронте.
Об этом я осторожно и сообщил Петьке. И замер: вдруг сейчас он спросит и о маме? Но Петька только вздохнул:
— Значит, все было бы зря. И кораблик… — Но тут же встряхнулся. — Нет, не зря! Ведь Дорога все равно получилась…
Да уж, Дорога у него получилась. Такая, что длиннее некуда… Я взлохматил ему отросшую челку:
— Беги спать, Петушок. А то тетя Карина задаст нам…
Карину Петька слушался больше, чем меня. Она обращалась с ним весело, по-свойски. Иногда и покрикивала: если чересчур дурачился или допоздна засиживался у стереоэкрана. А один раз даже дала шлепка, когда Петух полез без спросу этот экран ремонтировать.
— Что за безголовое создание! Жить надоело? Знаешь, какое там напряжение?!
Он ничуть не обиделся. Только сказал гордо:
— Подумаешь. Меня никакой ток не берет.
— Балда ты, там же несколько тысяч вольт! — вмешался я. — Марш умываться и спать, курица растрепанная… — Ухватил его под мышку и потащил в ванную.
Петька дурашливо заболтал коричневыми босыми ногами. Как и многие здешние мальчишки, он привык гулять босиком. Тем более что все еще стояло лето.
Когда же начался наш разлад? Может быть, когда Петька притащил из школы сразу несколько «неудов» и я всерьез разозлился, а он сказал нахально:
— Подумаешь! Сам-то, что ли, отличником был?
— Ты вот порассуждай! Кончится тем, что выдеру!
— Сам себя, значит. Как унтер-офицерская вдова, — хмыкнул он. В школе они как раз проходили Гоголя.
Я малость опешил от такой его находчивой дерзости, но он уже сделался дурашливо-ласковым и промурлыкал: