В глубине Великого Кристалла. Том 2
Шрифт:
— Дядюшка Пит, моя совесть не спит. Она меня гложет, на лопатки положит… Я все выучу и пересдам.
— Обормот, — с облегчением сказал я. А он умчался к мальчишкам в ближний парк.
Но скоро я заметил, что Петька огрызается все чаще и чаще. Может, возраст такой наступал? А может… что-то еще? Вот ведь повороты судьбы! Что я хотел от жизни? Моя задача с Конусом была блестяще выполнена. «Игла» шла в Пространстве, туннель существовал — это была непреложная данность. Я свою миссию выполнил до конца. Правда, предстояла еще посадка Конуса на далекую планету и практическое освоение туннеля,
Так я рассчитывал.
А судьба мне, всю жизнь бездетному и холостому (хотя и немало пострадавшему на сердечном фронте), подкинула роль папаши упрямого сорванца. Никак иначе эту роль не назовешь, несмотря на необычность случившегося.
Когда Петька чересчур вредничал, я думал: «Неужели я был в его возрасте таким?» Казалось, что нет, не таким. Спокойнее, покладистее. Но, с другой стороны, я ведь и не оказывался в такой вот обстановке. Переселение в другое время кому хочешь может поменять характер…
Казалось бы, при нашей-то одинаковости я должен угадывать, просто читать все его мысли. Но куда там! Я понятия не имел, что у него нынче в этих мыслях-то.
Однажды я засиделся до ночи за журналом «Галактика», и вдруг показалось, что Петька в своей комнате, за прикрытой дверью, тихонько плачет.
Тревога толчком подняла меня на ноги. «Это должно было случиться, — подумал я. — Столько всего навалилось на беднягу. Днем, понятное дело, школьные заботы, приятели, игры и веселье, а вот ночью-то оно и приходит — печаль и тяжелые раздумья…»
Я на цыпочках шагнул в комнату. Мягко горел зеленый, в виде лесного гномика, ночник. Я подошел к постели.
Петька не плакал. Но и не спал. Смотрел в потолок. Без удивления повернулся ко мне.
— Что не спишь, Петушок?
— Так. Думаю…
Что тут скажешь? «Не думай, спи» или «Завтра рано вставать, в школу идти»?
Я сел на край постели. Молча. Петька сказал хорошо так, ласково:
— А сам-то почему не ложишься, Пит?
— Читаю. Статью одну интересную раскопал.
— А-а… — протянул он. И вдруг спросил, опять уставившись в потолок: — А когда прочитаешь, опять пойдешь к ней?
Я обалдел. И не нашел ничего ответить, как только:
— А тебе-то что?
— Так… Зачем ты к ней ходишь?
Он прекрасно знал зачем. Потому что я в одиннадцать лет все про такие вещи знал тоже. Что нам было дурака валять друг перед другом?
— Я же взрослый мужик… Природа…
— Ага, «природа». А если от нее ребенок получится?
— Не получится. Карина не хочет… А если бы и получился, чего плохого?
— Вот еще, — буркнул он.
— Ты же сам хотел маленького братишку или сестренку. Там еще, в Старотополе.
Петька возмутился:
— Когда это я хотел? Не придумывай!
— А ты не отпирайся.
— Ты много помнишь… чего на самом деле не было.
Он явно напрашивался на ссору. И я понял почему. Ему порой досадно и неловко было оттого, что я знаю про него все. По крайней мере, все из старотопольской жизни. Его дела, мысли, тайные движения души. Поступки, о которых не хочется вспоминать. Все слабости и привычки. В том числе и такие, о которых стыдно говорить. И тот случай с Турунчиком…
И поэтому не раз уже Петька огрызался в ответ на мои даже вполне безобидные воспоминания. Говорил, что я все путаю и «ничего подобного не было».
Конечно, и он, в свою очередь, все знал про мое детство. Но именно про детство, про старотопольское время. А про дальнейшую жизнь — только с моих слов. Поэтому условия игры были очень неравные. И сейчас я спорить не стал. Сказал примирительно:
— Ладно, Петух, не топорщи перья, спи… Он сердито отвернулся к стене.
Я в подобных случаях отворачивался так же… Нет, что ни говори, а мы были одно и то же…
Может быть, это «одно и то же» в конце концов и стало между нами колючей загородкой. Тут уж я один был виноват. Когда мы прожили вместе около двух недель, я стал себя ловить на странных ощущениях. Стоило мне вспомнить, кто Петька на самом деле, и я не мог заставить себя дотронуться до него. Вернее, мог, но с усилием. Нет, это было не отвращение, не страх, но… в общем, что-то отталкивало меня. Словно я рядом с каким-то противоестественным существом. Казалось бы — наоборот: полностью своя плоть и кровь. Но, видимо, этого и не принимала человеческая природа. Не готова была к столкновению внутри себя двух одинаковых «я».
В конце концов это стало настолько меня мучить, что однажды я не выдержал, поделился с Юджином и Митей Горским. С Юджином — как с единственным другом. А Митя — он же врач.
Мы сидели поздно вечером у меня в комнате за бутылочкой «Византийского рубина», Петька спал, Карина тоже, и я излил душу:
— В детстве был у меня один страшный сон. Часто повторялся. Будто мне поездом отрезало руку и она живет теперь отдельно. У меня дома живет, как кошка или щенок. Спит в углу, лазает по комнатам, царапает пальцами половицы. Помогает маме посуду мыть (и за это мама хвалит ее чаще, чем меня). И я тоже живу нормально. Не помню уж — с одной рукой или вторая потом выросла снова… Но время от времени наступает жуткий момент: на той, на самостоятельной руке отрастают ногти, и меня заставляют их стричь. А я не могу, обмираю от какого-то ужаса. От непонимания: как это так — моярука и в то же время отдельная!И живая!.. И… вот сейчас порой так же…
Выплеснув это, я почувствовал себя порядочной скотиной, но в то же время сделалось легче. Я залпом хлопнул целый стакан и стал смотреть в темное окно. Попросил:
— Митя, посоветуй что-нибудь…
Митя сказал довольно спокойно:
— Не так сразу. Надо подумать.
На следующий день, когда Юджин опять навестил меня, я смущенно спросил:
— Ну, не советовал Дмитрий что-нибудь… по поводу того, что я болтал вчера?
— Советовал, — вздохнул Юджин.