В глубине Великого Кристалла. Том 2

Крапивин Владислав Петрович

— Если еще раз коснешься финансовых вопросов, поступлю с тобой как Нэлька и Зинка, — сурово предупредил я. — Или как Софья Мироновна с Мотей. Она сочла меня твоим папашей, значит, имею право…

Он не возмутился. Конфузливо шмыгнул носом, хихикнул:

— Не надо как Мотю, я уже большой. Лучше просто дай по шее тума`ка.

— Чего-чего?

— Тума`ка, — увесисто повторил Ерошка. И на ходу пнул кроссовкой блестящую пивную пробку.

— Могу и дать. Только надо говорить «ту-ма-ка`». Грамотей…

— Можно и так… Но «тума`ка» больше подходит.

— Для твоей шеи? — хмыкнул я. Он глянул искоса и буркнул:

— Не для шеи, а для стихов…

— Это для каких же?

Ерошка поддал ногой

очередную пробку. Вздохнул:

— Которые… я сочинил.

Я помолчал, переваривая информацию. Надо же — он сочиняет стихи! И сказал очень осторожно:

— А про что они?

— Ну, так… про обезьяну…

— Из-за которой ты ногу ободрал? — вспомнил я.

— Не… Про другую. — Ерошка шел сбоку от меня, с опущенной головой, на которой все еще сохранялась «интеллигентная» прическа.

Я сказал с прежней осторожностью:

— Может, расскажешь… стихи-то?

Ерошка не стал упрямиться. Лишь спросил тихонько:

— Смеяться не будешь?

— Я, по-твоему, кто? Полная скотина?

— Ну ладно… — И, не поднимая головы, он забубнил на ходу. Негромко, но разборчиво:

У меня жила макака — Очень вредная была. Я разок ей дал тума`ка, И тогда она ушла. Насовсем… Хоть была она вреднюга, Но меня печаль грызет. А она живет на юге И обратно не придет. Никогда… Иногда меня заплакать Даже тянет по ночам — Так мне жаль мою макаку, Что я стукнул сгоряча Кулаком…

Он попыхтел, словно закончил тяжкую работу. И буркнул:

— Ну вот… все…

— М-м… у тебя несомненный литературный дар, — сказал я почти честно.

Он хихикнул — знакомо так, «по-ерошечьи»:

— Есть в кого…

— Это в кого же?

— Мало ли… А тебе понравилось?

— Да… Ощущается в твоих виршах этакая… драматическая струна…

Ерошка вдруг развеселился:

— Чего-чего? Это же дурацкие стихи! Шуточные! А ты думал, в них душевное страдание? Ха!..

Я хотел сгрести его за кофту и дать тумака. Или поступить как с Мотей. Но этот «Кикимора» отскочил и заприплясывал в трех шагах.

— Иди сюда, пиит недозрелый! А то хуже будет! — зверски сказал я.

Он, танцуя, вытянул руку:

— Смотри! Вон столовая.

Мы подошли. Дверь была распахнута, но поперек прохода висел шнурок с табличкой «Обед».

— Кому обед, а кому шиш без масла, — резюмировал я. Впрочем, без большой досады. Запах, доносившийся из полутемного помещения, не повышал аппетита: кислая капуста и вчерашняя вермишель.

Ерошка примирительно взял меня за рукав.

— Дядя Слава, да ну ее, столовую. Пойдем на Катерную пристань. Там есть один человек, мой знакомый. Он в это время всегда варит обед. Хватит на всех…

— Что за человек? — спросил я без удовольствия.

— Ну, заведующий пристанью, дядя Жора. Он с дядей Альбертом учился в одном классе…

— Слушай! Но ты же знаешь, что никакого дяди Альберта нет! И не было…

Ерошка опять весело отодвинулся.

— Дяди Альберта нет, а дядя Жора есть.

— С тобой не заскучаешь, — только и сказал я.

— Ага… — выдохнул Ерошка, но уже без прежней веселости.

…Мы прошагали через новые многоэтажные кварталы, которые были мне совсем незнакомы. И снова оказались на берегу — неподалеку от похожего на крепость монастыря. Здесь

берег был особенно высок. И он спускался к воде не просто крутыми откосами, как помнилось мне с малых лет. Теперь откосы эти перебивались длинными террасами, по которым тянулись одноэтажные улочки с тесовыми крышами, с рябиной и сиренью в палисадниках. Вот удивительно: улицы старые, с кривыми домишками явно довоенной постройки, а я их не помню…

Да, но как же не помню, если знаю, что верхняя называется Тополиный Скат, средняя — Лесосплавщиков, а нижняя — Лодочная!

Я тряхнул головой. Пространство охотно перелистнуло еще один прозрачный слой, и то, что было странным, стало обычным (только Малогда ли это или уже нечто другое?).

Когда-то на Лодочной, в кривом и приземистом доме с мезонином, обитала пожилая дама, которую звали Нина Адольфовна Кирхгоф. (И кто-то еще там обитал, но я не помню.) Нина Адольфовна была давняя знакомая моего отчима. По его поручению, а также и по своему интересу, я регулярно ходил к ней за книгами. У Нины Адольфовны была большая библиотека из книг, сохранившихся еще с «до революции». Для отчима я выбирал тяжелые тома Сенкевича (Артур Сергеич любил исторические романы), а для себя — Майна Рида и Стивенсона с индейцами и пузатыми парусниками на пестрых, с позолотой, обложках.

Я брал увесистый клеенчатый портфель с прочитанными книгами, чтобы обменять их на другие, брал крючок-каталку из толстой проволоки и обруч от бочонка и отправлялся в путешествие.

Лодочная улица мне нравилась. На ней было много домиков с причудливыми крылечками, хитрыми чердачными надстройками и овальными «венецианскими» окошками. У заборов подымались джунгли уличных трав с пушистыми головками и желтыми соцветиями. С одной стороны громоздились на круче, над домами и заборами, сарайчики, баньки и голубятни. С другой убегали к реке — с ее плотами, буксирами икатерами — береговые откосы. Они, как пыльно-зеленой шубой, укрыты были бурьяном, крапивой, полынью…

Однако путешествие всегда было связано с риском. Послушный каталке обруч беззаботно прыгал передо мной по упругим доскам тротуара, но портфель предупреждающе чиркал по ноге жесткой чешуей потрескавшейся клеенки: не зевай, гляди по сторонам.

Потому что в любую минуту могла появиться компания, которой командовал некий Стаська Язвицкий.

Не могу сказать, что это была шпана. Пацаны как пацаны, хотя, конечно, не ангелы. Но я-то был для них чужаком, который то и дело нахально шастал по «несвоей» улице. К тому же за моей потрепанной внешностью они проницательно разглядели сущность «маминой птички» и мечтателя-книголюба (они говорили «книголуп»). Поскольку я ходил здесь регулярно, как еженедельный почтальон, мои недруги дали мне кличку — нечто среднее между «почтальоном» и «читателем». «Читальён»! Конечно, Стаська придумал. Этот белобрысый тощий парнишка, где-то на год постарше меня, был весьма не глуп, сам любил книжки и отличался склонностью к язвительному рифмоплетству.

Когда «язвицкая» ватага выскакивала из засады, я сразу слышал злорадную боевую песню:

Чита-чита-читальён! Пустим Читу на бульон! Перца и укропу Натолкаем в…

Конечно, перец и укроп туда они не толкали, но пинков по этому месту я получал немало (не очень болезненных, но оскорбительных). Могли также закатать в волосы и напихать за шиворот репьев. Могли сдернуть и завязать тугими узлами лямки штанов. Могли задрать майку и углем изобразить на животе какую-нибудь рожу. Несколько человек держат за локти и за щиколотки, а один рисует, облизывая от удовольствия губы. И ладно, если урода или клоуна. А то ведь может и фашиста в рогатой каске начертить…