В глухом углу
Шрифт:
— Значит, принимаем такое решение, — продолжал Курганов. — Вычеты долга временно прекращаются, а ребятам выдаются в кредит талоны в столовую — продержаться до следующего аванса.
Бухгалтер снова пожал плечами.
— Прекращение вычетов очень не ко времени — конец года. Из Москвы пришлют нагоняй за переходящие на новый год долги.
Все видели, как трудно вспыльчивому Курганову сдержаться, но он сдержался.
— Кто пришлет нагоняй? Такой же бухгалтер, как и вы, но чином повыше? Ничего, объясним уважаемому товарищу, если он сам не разбирается, что, кроме цифр, есть еще и живые люди.
Он нажал
— Волынщиков этих — по одному]
Первым вошел Виталий. Он еще не оправился от потрясений карточных неудач. Все с удивлением уставились на его измученное лицо. Он лишь потом сообразил, что необыкновенный вид пошел ему скорее на пользу, чем во вред.
— Садись! — сказал Курганов. — Бунтуешь, значит? Руку поднимаешь на Советскую власть, Виталий Кумыкин?
Виталий молчал, убито опустив голову.
— Говори, не стесняйся — почему не вышел на работу?
— Денег нет, — прошептал Виталий. — Есть не на что.
— А куда аванс подевал? Сластена, конечно? В поселке за неделю съедают месячный лимит конфет — герои! Когда намереваешься на работу? Или навсегда так — ноги в потолок?
— Завтра выйду, — потвердевшим голосом пообещал Виталий.
— Завтра… Ладно, выходи завтра. И вперед рассчитывай траты, а то тебе каждый рубль ладони жжет. Приучайся протягивать ножки по одежке, Виталий!
Виталий выскочил из кабинета с облегчением — проборка оказалась не такой жестокой, как он опасался. Саша вошел к начальству с поднятой головой. Он объявил, что на работу не выйдет, пока не восстановят прежнюю зарплату, его устраивает лишь твердый оклад, никаких сдельщин!
— А что ты полнормы выполняешь, это тебя устраивает? — сердито опросил Курганов.
— Как вырабатывается… Нормы не я составлял, не знаю, где там половина, где полняком.
— Короче, норма — как выработается, а оклад — полностью?
— Правильно! Прогрессивок и премий не требую — одни сто процентов. Другое не устраивает.
Курганов переглянулся, с прорабами и Усольцевым.
— Так, так, а что тебя еще не устраивает, Внуков?
— Мало ли что… Обо всем не вспомнишь в спешке.
— А ты вспоминай, не торопясь, время у нас есть. Может, не нравится, что высчитываем деньги за одежду?
— И это. Могли бы и бесплатно от государства — на него же работаем, не на себя, пусть позаботится о своих рабочих… И вообще — с удобствами слабовато, кино не каждый день…
— Ясно — удобства и полное бесплатное обслуживание! — Курганов стукнул ладонью по столу. — Значит, так, Внуков. Завтра выйдешь на работу и будешь трудиться честно и старательно. А нет — поищи удобства в другом месте.
— Увольняете, стало быть? Ладно, не боюсь. И на вас управа найдется за незаконное увольнение. Не думайте, что разрешат помыкать рабочими…
— Вон! — закричал Курганов, вставая. — Поговорил — хватит! И помни, самолеты отсюда уходят незагруженными, место тебе всегда найдется!
Саша лихо заломил шапку выходя.
Курганов долго не мог успокоиться. Отпустив собравшихся, он забегал по кабинету, ругая и себя, что проморгал таких тунеядцев, как Внуков, и своих бездушных ко всему, кроме цифр, бухгалтеров, и Усольцева, вовремя не сообразившего, чем могут обернуться подобные вычеты, а больше всего — доставшийся им контингент рабочих. Усольцев молча поворачивал за ним
— По тебе не скажешь, что очень убит.
— А почему? — закричал Курганов. — В трудностях выварен, выдублен, закален, отожжен… Школа стойкости была, вот причина!
Он с новым негодованием заговорил о молодежи. Нет, вот уж неженки, и все притом, не одни девушки, парни еще привередливей! Он недоволен не только доставшимся им контингентом маменькиных сынков и дочерей, а вообще всеми — от московских стиляг до чукотских гуляк, от молодых бездельников Сухуми и Тбилиси до нахальных «бичей» Мурманска! Господи боже мой, сколько они сами придумали глаголов для лоботрясничанья, любимого своего занятия: кантуются, филонят, бичуют, сачкуют, гужуются, отлынивают, тянут резину… Вот где истоки безобразного поведения Внуковых и Кумыкиных — здесь они, в нелюбви к тяжелому труду, в обожании своей сопливой личности, в каком-то создающемся на глазах культе удобств!..
— Такое тяжкое обвинение всему поколению молодежи! — проговорил Усольцев. — И не совестно тебе, Василий Ефимович?…
— Знаю, знаю! — снова закричал Курганов. — Все твои возражения знаю. Пойми меня правильно, одно прошу. Я же не говорю, что все они такие. Думал бы так, я бы веру в будущее потерял, а я не собираюсь ее терять. Но есть, есть среди них тунеядство и эгоизм — вот о чем я… Пойми еще — заведись по одной паршивой овце в каждом колхозном стаде, что же это будет? Сам же ты первый заговоришь, что порча овец становится массовым явлением, надо немедленно принимать меры. Ты не согласен со мной?
— Не согласен, конечно.
— Тогда объяснись.
— Обязательно. Но давай так. Обвинение, что вообще молодое поколение тебе мало нравится, по-моему, — прости — старческое брюзжание. Старикам свойственно ругать молодежь и хвалиться, что они были лучше. Ты тоже иногда впадаешь в этот грех брюзжания. Так что об этом я не буду, а — конкретно… Насколько я понимаю, больше всего тебе не нравится, что молодежь наша вырастает неженками?
— Именно. Возьмем наших рабочих для конкретности. Настоящих трудностей и не нюхали, никто и не знает, почем фунт лиха.
— Ты упомянул о своих дочках. Если неприспособленность к трудностям такой уж огромный недостаток, почему ты не меняешь их воспитания! Они у тебя не то, что фунта, а грамма лиха не нюхали!
— Думаешь, не спорим со старухой и дочек не ругаю!
— Споришь, споришь… В других случаях спор твой — приказ, тут же — одни слова. Значит, не так уж оно неладно, воспитание твоих детей, раз ты не прикручиваешь властной рукой хвоста старухе и дочерям. А теперь я скажу тебе, почему ты миришься, что дети твои растут неженками, в то время как мы с тобой закалены.