В глухом углу

Снегов Сергей Александрович

— Интересно, почему?

— Откуда возникал наш закал? От нищеты нашей, от недостатков во всем — в еде, одежде, жилищах, машинах, книгах… Меня отец выпустил в самостоятельное существование тринадцати лет, в ученики к шорнику, надо было зарабатывать, а то хлеба не хватало.

— Мне пришлось не слаще — двенадцати лет пошел разносить газеты. Дело на первый взгляд простенькое, а спину надорвешь. Тяжелая штука — кипа газет.

— Вот она где таилась, твоя ранняя закалка — спину с малолетства надрывал. Достоинство это — приспособленность к трудностям — было результатом борьбы с недостатками тогдашнего существования. Недостаток порождал достоинство, такова

диалектика жизни. Но ты не потерпишь, чтобы детство твоих детей шло, как наше, ныне это было бы просто бесчеловечно, да и закон охраняет — хочешь не хочешь, а дай семилетнее образование, проси не проси, а двенадцати лет на работу не возьмут. Так чего ты жалуешься, что они не знали такого горя, которого мы сознательно не дали им знать? Где логика в твоих жалобах?

— Неплохо заверчено, — проговорил Курганов, качая головой. — Итак, наши дети мало приспособлены к трудностям, ибо мы же оберегали их от трудностей. Ладно, как отец возражать не буду — сам виноват. Но как руководитель стройки замечу, что с детишками нашими работать труднее, чем было с нами.

— Тебе кажется, Василий Ефимович. Обман памяти.

— Никакого обмана! Не раз сравнивал рабочих, которые приходили на строительные площадки лет двадцать пять назад и нынешних. У тех образования было поменьше, а хватки — побольше, а насчет бытовых капризов — нуль!..

— Опять ты о старом! Пойми, у того восемнадцатилетнего за плечами было уже года четыре трудового стажа, а если брать помощь родителям в семье, так и больше, а у этого ничего, кроме школы. Для сравнения с ними бери нас тридцатилетних, и тогда ты увидишь, что переход от удобства жизни с родителями в самостоятельное существование у них труден, прямо до переломов психологии, зато они быстро приспосабливаются, мужественно борются.

— Поглядим их приспособленность попозже, когда завоет на все голоса старуха-пурга. Боюсь, многие, очень многие навострят лыжи.

— А я уверен в них. Я присматриваюсь к ним, хочу их понять и вижу — в общем, неплохое выросло поколение, мужественное, умное, честное, гордое, не сгибающее ни перед кем спину…

Курганов остановился перед Усольцевым и закричал:

— Да так ты, с этой твоей философией, дойдешь до того, что Сашку Внукова оправдаешь — горд, прям, шапки не ломит, на спину другим садится!..

— Зачем утрировать? Сашка — тунеядец. В семье не без урода. Такие долго еще будут попадаться. Но раньше этого дрянца бывало куда больше, вот чего ты не хочешь видеть. Вспомни наше поколение — сколько встречалось пьяниц, больных, уродов, паразитов, сколько пускалось в воровство! Где он ныне, этот отсев? Нет теперь такого социального бедствия среди молодежи — пьянства. А на старых твоих стройках сколько выхлестывали хмельного? В воскресный вечер по поселку не пройти — пьяные орут, в переулках пальто сдирают, редкий выходной без поножовщины… У нас же за эти два месяца ни одного случая воровства, ни одной драки, Василий Ефимович!

Курганов не хотел сдаваться.

— Ты о пьянстве и поножовщине, а я вспоминаю другое. Как мы жили политикой, общественной жизнью, международными событиями! Собрания наши — за полночь, речи — огонь, в кино не ходили, чтоб собраний не пропустить. Где все это?

— Ну, международная жизнь их тоже интересует, — возразил Усольцев, вспоминая свои беседы с Васей. — Когда большие переломы событий, они загораются не хуже нашего. А если не так увлечены текущей политикой, тоже понятно — мы жили в антагонистическом обществе, кругом бушевала классовая борьба, политика вторгалась в жизнь, была главным в жизни — как же мы

могли ею не гореть? Надеюсь, ты соглашаешься, что классовой борьбы у нас нет? Почему же ты свои старые, эпохи социальных антагонизмов, привычки упрямо тянешь в наше гармоничное в целом общество? Зачем ты их лепишь к новым обычаям, как горбатого к стене?

Курганов озадаченно смотрел на Усольцева. У него не хватало аргументов для спора. Уже не раз Усольцев бил его неопровергаемыми доказательствами, видимо, так получится и сейчас. Именно за это качество — быть предельно строгим и объективным — и ценил Курганов своего более молодого друга, хоть нередко и злился, если приходилось отступать в серьезных словесных перепалках. Усольцев, собранный, готовился и дальше отражать логикой любые выпады Курганова.

Курганов пытался зайти с другой стороны.

— Ну, хорошо — нет классовой борьбы… Но ведь и на собраниях наших не отгремевшая давно классовая борьба, а то, что печет сегодня — задачи строительства коммунизма. Почему же такая инертность к ним — сегодняшним нашим проблемам? Танцулька в клубе — полно, новая кинокартина — не пройти, а на комсомольское собрание — еле-еле половина, остальные валяются в кроватях или парочками шляются по лесу. Почему, я тебя спрашиваю?

На это Усольцев ответил не сразу.

— Сказать по-честному, я тоже иногда недоумеваю. Стараюсь проникнуть до корней, какова природа нашей молодежи — многое темно… А что до собраний, так, может, мы плохо их организуем? Секретаря бы комсомольского сменить — очень уж пассивен.

— Смени секретаря, не возражаю. Подыщи энергичного паренька. Встряхни молодежную организацию. Я не об этом, пойми! — настаивал Курганов. — Можешь ли ты поручиться, что после такой реорганизации общественная жизнь забьет ключом?

— Не могу, — честно признался Усольцев. — Надеюсь на это, а поручиться — не берусь. Говорю тебе, многое в нашей молодежи мне самому темно…

6

Саша гордился своим мужественным поведением у начальства. Он с наслаждением повторял каждое слово беседы. Виталию даже помыслить было страшно, что такой разговор мог произойти. Вечером в комнату вошел Вася и угрюмо спросил, все ли выйдут завтра? Саша, вскочив, попросил Васю убираться своим ходом, пока не вышибли. Виталий, не глядя на Сашу, пообещал выйти на работу. Семен все больше хмурился.

— Брось, Саша, говорю как товарищу. Поволынили, хватит. Не силой же тебя тащить!

— Не твое дело, понял? — обрезал его Саша. — Не лезь, куда не просят. Ты здоровый, а я отчаянный! — Не выйдет, если силой!

Георгий вернулся за полночь, когда все спали. Утром Семен, сохранивший солдатскую привычку быстро подниматься, оделся раньше и собрался уходить, но его задержал Георгий.

— Прихвати Сашка, Семен. Он без помощи не может. — Георгий подошел к брату и потрепал его по плечу: — Солнышко проснулось, Сашок. А может, не солнышко, а пурга, но дети в школу собираются. Не прозевай случая быть аккуратным.

— Отстань, Жорка! — со злобой сказал Саша. — Я теперь полный отказчик от работы. Никуда из комнаты не выйду.

Георгий ласково наклонился над ним.

— Не клевещи на себя, Сашок, — выйдешь. Сам же знаешь, что выйдешь. Одно лишь пока не ясно — на ногах пойдешь или на руках вынесут? В ближайшие три минуты определится…

Саша глядел на него, как затравленная крыса.

— Жора, не лезь! Драться буду!

Георгий весело кивнул головой.

— Дерись, дерись! Отстаивай самостоятельность. Между прочим, две минуты уже прошли.