В году тринадцать месяцев
Шрифт:
— Вредная, вредная!
Мама Рита подняла ее с кафельного пола за руку и, шлепнув два раза, приказала:
— Прекрати!
— А мне не больно, не больно. Вредная, вредная!
Но ей было очень больно, оттого что любимый бант лежал в тазу с водой, оттого что сорвалась поездка в Березовую рощу, и слезы лились из глаз ручьями.
— Будешь стоять в углу, пока не попросишь прощения.
— Не попрошу, не попрошу, не надейся. Никогда не попрошу.
— Значит, никогда больше не поедешь в Березовую рощу.
Баба Валя не хотела вмешиваться. Она курила, давилась
— Нет, я лучше пойду смотреть телевизор к соседям. — И так хлопнула дверью, что мама Рита вздрогнула. Но Алла не услышала стука двери. Ее отчаяние было очень велико. Взрослые часто ошибаются, думая, что у маленьких детей и горести маленькие. Они никак не хотят понять, что человек всегда человек — и в пять лет и в семьдесят и что отчаяние никогда не бывает маленьким. По телевидению показывали веселые мультфильмы, но баба Валя не могла смеяться. Она попросила разрешения позвонить по телефону и рассказала нам с Лелей, что происходит на Никитинской. Жить сразу стало неинтересно. Баба Ната сказала:
— Зря я пекла ватрушки.
Тетя Леля сказала:
— Зря я варила луковый суп по-французски. И зря натерла столько сыру для гренков.
Я ничего не сказал, я решил действовать. Мне удалось около дома поймать такси, и я попросил шофера:
— Пожалуйста, поскорее, как на пожар. Никитинская, двадцать один.
Баба Валя все еще была у соседей. Рита молча открыла мне дверь и скрылась в ванной комнате. Она меняла воду для цветов.
Я поднимался по лестнице бегом и никак не мог отдышаться.
— Чего ты стоишь? — спросила Рита, возвращаясь и ставя вазу с цветами на стол. — Садись.
— А где Алка?
— Стоит в своей комнате в углу.
Дверь в комнату была плотно притворена. Рита проследила за моим взглядом и усмехнулась. Она понимала, зачем я приехал, но продолжала делать вид, что не понимает. Потрогала цветы в вазе, заметила:
— Представляешь, такой букет, столько цветов, и всего за рубль.
— У тебя есть один самый прекрасный цветок на свете, но ты его опять зачем-то поставила в угол.
— Этот цветок с шипами.
— А ты что хотела? Чтобы он был без шипов? Роза — самый красивый цветок на свете, и именно поэтому она с шипами, с колючками. Это пора знать.
— Ты чего прибежал? Отдышаться никак не можешь, — рассердилась мама Рита. — Я воспитываю свою дочь и прошу мне не мешать. А с сердобольной бабой Валей я еще поговорю, чтобы она не вызывала «скорую помощь» по телефону.
— Я не «скорая помощь», я писатель, сочиняющий детские книжки, и как человек, имеющий некоторое отношение к эстетике, хочу тебе объяснить, что нельзя приказать розовому банту быть красивее голубого. Надо убедить человека, доказать ему эстетический идеал, а если не сумела, то пусть будет тот бант, какой она хочет. Я предлагаю урегулировать конфликт мирным путем и поехать к нам есть луковый суп.
— Вот что… Я давно собираюсь сказать вам с Лелей. Алка вам не игрушка. Вы поигрались с ней в воскресенье — и до свидания. А мне с нею жить всю неделю, всю жизнь. Мне человека из нее делать.
— Я не играюсь с Алкой, я дружу.
— Ты
— А ты и есть вредная.
— Прекрасно. Дядя докатился до уморазумения маленькой девочки. Так знайте, дорогие мои. И она пусть знает и ты знай, что я запрещаю вам встречаться до тех пор, пока она не извинится. До тех пор ни в какую Березовую рощу она не поедет.
— Ну и глупо, глупо! — разозлился я.
— Я сказала — так и будет.
— Ну, хорошо, извини меня. И за нее я тоже могу извиниться. Это я виноват в том, что мне нравится голубой бант. А она всего лишь хотела сделать мне приятное.
— Знаешь что, дорогой братец? Вот твой берет, плащ. Я сказала — так и будет.
Я посмотрел на плотно прикрытую дверь, за которой, как в камере-одиночке, томилась наказанная мамой девочка, и резко поднялся. Я не знал, слышала ли она наш разговор. Я бы хотел, чтобы слышала. Ничего не сказав больше Рите, я взял плащ и берет и, не одеваясь, вышел на лестничную клетку, удрученно сутулый.
Прямая и обратная связь
Мама Рита выполнила свою угрозу. Она устроила нам обещанную разлуку. Я загрустил и даже стал сочинять грустные стихи про Аллочку и про себя.
Живет на свете девочка,
Тонка, как хвост петрушки.
Голубенькая ленточка
На золотой макушке.
Голубенькая бабочка,
Спугнуть ее не смей.
Ее поймала бабушка
Ладошкою своей,
Ее поймал и дядя Эй.
Но мама не сумела
Поймать крылатый бант,
И бабочка слетела
С макушки на сервант
При синем банте Аллочка
Была, а стала без.
И улетела бабочка
В далекий синий лес.
Но где тот лес, неясно,
Ведь он стоит молчком.
И я теперь напрасно
Хожу везде с сачком.
Я никогда не думал, что буду так скучать. Мне было очень грустно еще и потому, что я сам решил больше не появляться на Никитинской. Сестра всунула мне в руки берет и выставила за дверь. И я после этого пойду?
— Ни за что.
— И не ходи, — сказала Леля.
И она тоже перестала бывать на Никитинской. Раза два к нам в Березовую рощу приезжала баба Валя, курила, качала головой и тяжело вздыхала.