В горах Тигровых
Шрифт:
— "Андрей Феодосьевич Силов, беглый каторжник, осужденный на десять лет за убийство раскольника Исайи. Живущий под видом крестьянина в Ольгинском уезде, Пермской волости, в деревне Пермская". Так.
— Доподлинно так. Но меня никто не судил, просто отправили на каторгу, и вся недолга.
— Судили, здесь есть и постановление суда Омской губернии. Это дело мне хорошо знакомо, потому что у нас здесь беглых раз-два, и обчелся, тем паче бунтарей, все заняты работой. А ты разбойник и бунтарь. От ваших же людей идут и идут письма: мол, ты хунхузишь, убиваешь на тропах людей, а Харченко тебя покрывает,
— Это Харченко-то хунхуз! — приподнялся Андрей. — Сиди, сиди, я говорю о том, что нам пишут. А теперь садись-ка рядком, да поговорим ладком. А? Ты расскажи, как на духу, о себе. Убивал ли ты Исайю? Как бежал с каторги? А?
Андрей начал свое повествование. Жандармский исправник торопливо записывал, хмыкал, крутил усы, иногда пристально смотрел Силову в глаза: не врет. Видит бот — не врет!
Андрей рассказал про пермяцкий бунт. Про суд, порки и ссылку в Сибирь. Рассказывал все, как было. А к исправнику шли, то бумагу подписать, то что-то спросить. Заходили и оставались послушать хожалого человека. Скоро в кабинете стало тесно. Бросил писать штабс-капитан… Каторга… Побег… Амур… Первая деревня на берегу Амура. Все это явственно вставало перед глазами слушателей. Невельской, строительство крепости. Голод, холод, а крепость росла, назло всем врагам росла, замыкала вход в Амур. Вторая деревня уже на берегу Тихого океана. Нашествие зверей. Пиратов.
Уже давно миновал час обеда, скоро и солнце припадет к низким сопкам, а Андрей вое рассказывал и рассказывал. Замолчал. Кто-то громко сказал:
— Таким людям нельзя не верить. Он правду говорит.
— Ты, прапорщик, помолчи, нам знать, кому верить, а кому не верить. Иди, Силов, устраивайся на ночлег. Завтра снова приходи. Не убежишь?
— Не убегу, ежли вы так же справедливы, как Харченко, то можно спать спокойно.
Андрей ушел.
— Вот так-то, господа офицеры. Не зря его Харченко отстаивает. Такие люди еще пригодятся нам.
Силову не спалось. Долго ворочался на жесткой кровати постоялого двора, страшился каторги. Может быть, убежать? Раз ему поверили, зачем же сеять неверие? Чуть свет уже был на ногах. Мягко шелестят ичиги по каменным плитам, булыжникам, ходит Андрей перед парадным подъездом губернского управления. К подъезду подкатывают тройки, запряженные в дорогие кареты, на легких дрожках. Заходят, выходят, и никому нет дела до этого человека.
Но вот легла рука на плечо, жандарм сказал:
— Гражданин Силов, вас просят!
Ударила слабость в ноги, холодно стало под сердцем… Круты ступеньки, тяжек шаг. Тот же кабинет, тот же штабс-капитан. Знакомый кивок, приглашающий сесть.
— Ну вот что, Силов, поезжай домой, чтобы зря тебе не томиться здесь, твое дело мы рассмотрим в суде, бумаги пошлем Харченко. Я верю в добрый исход. Мне лично понятно, кто и по каким причинам столь много клевещет на тебя. Ты сделал здесь больше, чем сделал бы на каторге. Генерал-губернатор приказал рассмотреть твое дело и снять с тебя обвинение. Стряпня это, а не дело. Поезжай. Сегодня к вам идет транспорт, я дал команду подвезти тебя. Ну, прощай!
Вернулся Андрей домой окрыленный. Одна тяжесть свалилась с плеч. Но вторая, как потеря семьи, останется навсегда. Хотя Софка, как умела, отвлекала Андрея от грустных мыслей. Но…
27
Харченко
— Дурак я, дурак, надо было сразу раскрутить твое дело. Давай выпьем за встречу, за снятую с тебя вину!
— Снята ли? Пусть дело давнее, но могут иначе раскрутить. Я проговорился, что со мной бежал Сурин, он погиб, это точно, но думается мне, что он убил Евдокима, который помог нам бежать, но тут же образовал за нами погоню. Не пришили бы мне Евдокима. Ить им-то можно было нас убивать, а мы не моги.
— Ладно, пей, скажи ты об этом раньше, упредил бы тебя, все сошло бы. М-да. Авось обойдется, бог не выдаст, то свинья не съест.
Андрей не спеша шел по тропе, которая петляла по речке. Это было его излюбленное место пантовки. Здесь есть солонцы, пока не было фанз, а значит, и нет лудев. Поэтому, думал, легко добыть одного, двух пантачей и тут же вернуться домой.
Речка бурная и порожистая. Поэтому и тайга здесь еще не тронута, не сплавишь лес по такой реке, а зимой она не замерзает. Здесь дубы, ясени, клены перемешались с кедрами. Зверь любит такие места, охотно держится разнолесья.
Уже в сумерках Андрей добрался до Иван-скалы, здесь будто любил отдыхать бродяга Иван Русский. Сопки еще кучней надвинулись друг на друга. Щерили свои серые зубы скалы. Дикое место.
Затабунились тучки, заморочало. Андрей содрал с ели Корину, соорудил навесик на случай дождя. Нарвал папоротника. Натаскал дров на костер. Все-таки в тайге ночи свежие, да и при костре спать веселее. Но тучи прошли. Вызвездило. А к утру сорвалась гроза. Она больше часа буйствовала над тайгой, секла молниями Иван-скалу, рыкала громами. Речка враз вздулась, еще сильнее загремела на порогах. Андрей сидел под навесиком, пережидал грозу.
Гроза ушла. Стало еще свежее. Андрей расшуровал костер. Кто-то метнулся от огня, прогремел на косе галькой. Шумно перебрел речку и ушел в скалы. Ухнул напоследок филин.
Рассвет лениво открывал глаза. Затренькали пичуги, запели, голосистые. Тонкий окоем появился над сопками, розовый, нежный. Окоём ширился и рос. День не удержать. Ломтик солнца высунулся из-за сопки. Веселый, задорный, От этого даже Сихотэ-Алинь чуть расправил спину. Потянулся в неге, лапы под себя подобрал, будто прыгнуть на кого-то задумал. Все стало враз близким и знакомым. Ведь ночь приносит угрюмость и таинственность. День все это снимает, как светлая улыбка обиду с лица. Лучи солнца засияли, заискрились в росинках, зарадужились на перекатах, пронзили темный лес, поскакали по Склонам крутых сопок. Смяли туманы, расчесали после грозы чубатые дубки, пошептались с осинками, русоволосыми ивами, заглянули в распадок и унеслись дальше.
Андрей заварил чай. Напился. Посмотрел на скалу, которую секли молнии, и чуть подался назад: из-под карниза лился багряный луч, его отражал камень-самоцвет.
Андрею вспомнился рассказ бродяги о каменном поясе земли: "И разгневалась земля от неправедности, поднатужилась и порвала на чресле своем дорогущий пояс, в злобности разметала его по всем уголкам. Урал потому и зовется Каменным поясом, что им была опоясана наша земля. Теперича от того пояса остались обрывки, и ня боле".