В городе древнем
Шрифт:
— И то верно… Тепло в вашем сарае?
— Когда протопят, да.
— Кем она тебе доводится, хозяйка?
— Знакомой.
— Чем платишь?
— Платить не плачу…
— А как же?
— Делюсь хлебом. Я получаю больше.
Быть может, только теперь Латохин, много раз видавший Нину и кое-что слышавший о ней, смог представить себе реальнее ее жизнь. Но и сейчас не все ему было ясно.
— Так, так… — проговорил Латохин и продолжал одобрительно: — Смотрю я на тебя — работаешь ты хорошо, стараешься, ведешь себя скромно…
— Ну?.. — насторожилась Нина.
— Здорово
— Рассказали… — проговорила Нина безучастно, отстраняя снисходительно-товарищеское и все же коробившее ее участие Латохина.
— Рассказали, — подтвердил он. — А ты хочешь сказать, что врут?
— Ничего я не хочу сказать, — резко ответила девушка. В тоне ее не было обиды, чувствовалось только желание держаться на известном расстоянии.
Латохин с недоумением смотрел на девушку: его участливость она явно не оценила, он же предлагает, так сказать, руку помощи, но не встречает поддержки…
— Да-а… — протянул он с некоторой несвойственной ему назидательностью. — Жизнь нужно прожить так, чтобы потом ни о чем не жалеть, сказал писатель-комсомолец Николай Островский.
— Проходили, — спокойно отозвалась Нина. — Сочинение даже писали…
— Вот видишь! — заметил Латохин.
— Вижу… — Нина почувствовала, как у нее в носу и глазах защипало, она испугалась, что расплачется при Латохине, и пошла быстрей, быстрей, расплескивая воду.
Сергей хотел окликнуть ее, но Нина сама вдруг остановилась и заметила с вызовом:
— Если вспоминаешь Островского, то хоть не перевирай его слов!
— А я что, перевираю?! — удивился Латохин, простодушно веруя в свою непогрешимость: уж кого-кого, а Николая Островского он знает!
— И еще как перевираешь!
Нина давно уже заметила, что, как только ее сочли виноватой перед другими, она ни в чем, ни в каком споре, не оказывалась права. Ее противники были просто убеждены, что такая и не может быть правой. Не может, и все! Вот и сейчас…
— Так как же тогда сказал Островский? — улыбнувшись, спросил Латохин, задетый за живое. Еще не хватало, чтобы эта девица учила его! И чувство симпатии к Нине сменилось вдруг почти враждебностью. — Как же все-таки сказал Островский, если быть ближе к делу? А?
Нина всмотрелась куда-то в даль, вспоминая.
— Сейчас…
— Жду, жду…
— Вот как он сказал. — Голос Нины не стал сильней, не зазвенел, не изменился, только, пожалуй, стал более проникновенным: — «Самое дорогое у человека — это жизнь. Она дается ему один раз, и прожить ее надо так, чтобы не было мучительно больно за бесцельно прожитые годы, чтобы не жег позор за подленькое и мелочное прошлое, и чтобы, умирая, смог сказать: вся жизнь и все силы были отданы самому прекрасному — борьбе за освобождение человечества». Вот что сказал Николай Островский…
По мере того как Нина вспоминала слова писателя, Латохину все очевиднее становилось, что, выходит, она права, а он нет. Она в споре
— Что же ты, так хорошо помнишь слова Островского, а сама — в постель к немецкому офицеру! Так?..
Нина остановилась, поставила ведра и закрыла глаза рукой, словно увидела что-то нестерпимо постыдное.
Латохин сразу же понял: сказал лишнее и, что еще хуже, совершил непоправимое, однако чувство ложного самолюбия не дало ему отступить. Молча прошагал мимо Нины.
Когда он доставал для нее воду, желая хоть немного помочь ей, он и помыслить не мог, что всего через несколько минут после этого оскорбит ее так жестоко.
У Нины безвольно дрожали губы, она делала все, чтобы не закричать, не застонать… Когда Латохин скрылся в темноте, у нее сорвался вопль отчаяния:
— О-ой!..
Не помня как, дотащила ведра до сарайчика и, увидев котелок и несколько картофелин, приготовленных тетей Машей, все-таки смогла осознать, что должна сесть и почистить их для ужина. Быстро поставила ведра, накрыла фанерками и взялась за нож с деревянной ручкой.
Тетя Маша перебирала гречневую крупу.
— О-хо-хо… Хлеб наш насущный, — проговорила тетя Маша и взглянула на девушку. — Тебя как будто трясет, Нин?
— Холодно мне.
Нину действительно всю трясло, и она ничего не могла поделать с собой. Нож стал срываться, очистки пошли толще и короче.
Тетя Маша поднялась, приложила руку ко лбу Нины:
— Жара нет?
— Вроде нет.
— Сегодня Федосову отнесли… Могила не глубже метра… — Тетя Маша сняла ладонь со лба Нины. — Да, не похоже на температуру… Нин, ну что же ты так толсто! Смотри, какая шкура поползла!
— Сейчас, тетя Маша… Сейчас я прилажусь…
Но как Нина ни старалась, как ни замирала, напрягаясь, думая тем самым овладеть собой, ничего не помогало.
— Нин, да что с тобой? Что случилось-то?
Девушка вдруг вскочила и, рухнув на постель, затряслась от беззвучных, без слез, рыданий.
— Девочка моя!.. Да что с тобой?..
Нина рывком отвернулась к стенке, и слезы, которые она до тех пор сдерживала, вдруг прорвались.
— Господи! Да что же это с тобой? Случилось что? Обидел кто?
Нина продолжала рыдать.
Тетя Маша, вздохнув, пристально посмотрела на Нину и спросила:
— Скажи-ка, девочка моя, ты, случаем, не в положении?
— Что?.. — еле слышно прошептала Нина, краснея от стыда.
— Говорю, не забеременела ли?
— Тетя Маша!.. — вскрикнула Нина.
— Ну ладно, ладно… — ласково сказала тетя Маша. — Не обижайся, пожалуйста. Только с мужиками этого не может быть, а с девчатами и бабами, как ни верти, случается.
В эту бессонную ночь Нина Ободова думала о том, что ей, пожалуй, теперь уж не выкарабкаться из той глубокой пропасти, в которую бросили ее обстоятельства. Нет, не выкарабкаться… Если б она могла смотреть на жизнь проще!