В июне тридцать седьмого...
Шрифт:
Вопли ужаса, гнева, смятения разрывают толпу. Крестный ход возобновляет своё движение вперёд — некая неуправляемая сила движет им.
— Христо-про-давцы! — летит над крестным ходом многоголосо. — Анти-христы!..
Хоругви, иконы, искажённые лица — всё смешалось. Звучат выстрелы. Кажется, из окон домов, а может быть, из толпы. Паника...
— Назад! Назад!.. Будем стрелять!
— Стреляйте, изверги!..
Они сближаются, сближаются...
— Залпом! Над головами! Пли!
Гремит нестройный залп.
Первые ряды крестного хода на миг замирают, но тут же опять устремляются
— Убийцы!.. — отчаянный женский крик.
— Залпом! По контрреволюции! Пли!
Гремит залп. Пороховой дым. Рёв обезумевшей толпы. Крики, стоны. Люди в ужасе шарахаются в разные стороны. Топот ног, брошенные хоругви и иконы. Раздавленное стекло иконы Владимирской Богоматери, и не может она укрыть от большевистской вакханалии своего младенца.
Пуст перекрёсток Киевской и Посольской. Только трупы на мостовой, только лужи крови. Стоны раненых. Кто-то из них пытается встать, ползти. К стене прижалась молодая женщина с крохотной девочкой на руках — через одеяльце сочится кровь. Глаза женщины безумны, разум уже никогда не вернётся к ней... Потом на папертях уцелевших церквей Тулы и районных городов эту женщину с блаженной улыбкой на чистом лице будут называть Пелагеей-великомученицей, а иные бесстрашные старушки, шёпотом правда, поведают любопытному: «Это та самая Пелагеюшка, у которой большевики на крестном ходе дите застрелили».
...17 февраля 1918 года в официальном извещении советской власти будет сказано, что во время запрещённого крестного хода 15 февраля возникли беспорядки, спровоцированные контрреволюционерами, реакционными попами и пьяными черносотенцами. Красногвардейцы в целях самообороны вынуждены были применить оружие. «В результате на месте столкновения оказалось 5 убитых, 7 раненых. Из них ранен один красногвардеец и один солдат сводного отряда».
И убитых, и раненых, по свидетельству очевидцев (с ними ещё можно было поговорить лет пятнадцать назад...), было гораздо больше. Точное количество жертв этой бессмысленной бойни — «для устрашения» — мы теперь не узнаем никогда.
...В 1939 году ночью внезапно возник пожар на колокольне Успенского собора. Одновременно вспыхнули все деревянные переходы, и в короткое время колокольня выгорела дотла, обрушились деревянные переходы; в том же году колокольня была разобрана.
Есть одно историческое свидетельство той далёкой ночи. Вот оно:
«Уже многие годы я страдаю бессонницей. С гражданской войны, когда получил тяжкую контузию головы. Удаётся поспать несколько часов днём, а ночью — хоть стреляйте. Вот с давних времён я и пристрастился к ночным прогулкам. Живу я в центре, возле магазина «Филипповский». И маршрут выработался: по Советской до моста над Упой у оружейного завода, обратно по Советской до второго моста над Упой. Возвращаюсь уже по улице Менделеевской, захожу в сад ТОЗ [16] , по его аллейкам погуляю, потом до площади Челюскинцев вдоль кремлёвской стены, назад по улице Коммунаров и — домой. Не спеша, с остановками... Ещё астмой я маюсь. Где и на лавочке посижу... Часа три получается. Меня
16
ТОЗ — Тульский оружейный завод.
Так вот... В ту ночь, когда колокольня Успенского собора загорелась, я как раз с Советской на Менделеевскую свернул. Смотрю — впереди зарево! Бегом до угла, прямо задыхаюсь. И вот впереди колокольня вся в огне, огонь бушует, вырывается из всех пролётов и окон. Светло как днём. Помню: на кремлёвской стене все зубцы отчётливо видны, каждый кирпичик. А ведь ворота в кремль закрыты, не пускают туда — «запретная зона». Стою смотрю, от страха и ужаса обмираю: полыхает колокольня, как огромная свеча. Треск, жар, языки пламени. Вот не помню, был ли ещё кто рядом со мной, видел ли это?..
Вдруг, представляете, слышу сквозь треск пламени — пулемётная очередь, с самого верха, из-под шпиля колокольни, правда, глухо так, неотчётливо. И — вижу... Побожиться могу — вижу! По горящим лестницам бежит вверх монах не монах... Словом, человек в чёрном, полы длинные развеваются, и — удивительное дело! — пламя их не берёт. Бежит! Вверх карабкается. И слышу я крик страшный, громовой, вот как будто небеса разверзлись:
— Христопродавцы! Богоотступники!..
А дале — не помню. Наверно, чувств лишился. Глаза открыл — знакомый милиционер Егор Иванович Строгов флягу с чаем мне сует: «Глотни, полегчает». Вот такие обстоятельства...»
...Ничто не исчезает на нашей земле бесследно, господа!
Из дневника Ольги Розен (продолжение)
«— Григорий Наумович Каминский! Согласны ли вы взять в жёны эту женщину и любить её всю жизнь?
— Да, согласен! — со страстью и нежностью повторил он. — Любить всю жизнь...
— Теперь я! — требовательно сказала я.
Он взял мою руку, положил её на ствол пулемёта. Металл был мертвенно-холоден.
— Ольга Борисовна Розен! — Голос звучал торжественно. — Согласны ли вы стать женой этого мужчины и любить его всю жизнь?
— Да! — громко сказала я. — Согласна! Любить всю жизнь.
— А теперь поклянёмся вместе, — требовательно сказал он, и обе наши руки с крепко переплетёнными пальцами легли на ствол пулемёта «Максим». — Повторяй за мной! В эту ночь...
— В эту ночь... — с радостью, восторгом, непонятной, сладостной горечью повторила я.
— Мы клянёмся любить друг друга до гробовой доски!
— Мы клянёмся любить друг друга до гробовой доски... — как эхо, повторила я.
— И ещё клянёмся быть верными нашей революции всю жизнь!
— Быть верными нашей революции всю жизнь, — повторила я.
— Только смерть может отобрать эту веру!
— Только смерть... — Слёзы не дали мне говорить.
— Оля! Любимая! Единственная...
Он подхватил меня на руки, закружил по комнате, и наша первая ночь рассыпалась тысячами сияющих огней...
Боже мой! Идёт мама... Прячу, прячу дневник...»
15 марта 1997 года