В июне тридцать седьмого...

Минутко Игорь

«Да тут кто-то есть!» — с ужасом подумал Гриша.

Но возникла над краем крыши голова Володи и прошептала:

— Иди по моим следам к трубе. От неё всё видно. Только осторожно, не поскользнись.

...У трубы снег растаял, мальчики устроились рядом, прижавшись к тёплому, как показалось вначале, кирпичному боку.

— Теперь смотри! Всё как на ладони.

С трёх сторон длинный, как пенал, тюремный двор замыкали низкие одноэтажные строения, а с четвёртой была высокая каменная стена, поверх её шла колючая проволока, отчётливо видная в свете газового фонаря.

И ещё в тюремном дворе торчало три фонаря — по углам. Двор был совершенно гол и пуст.

Только у каменной стены...

— Смотри! — Гриша невольно вскрикнул и, зажав рот рукой, прошептал: — Виселица...

Виселица белела свежими брёвнами, и ветер покачивал верёвку с петлёй.

Страшно! Гриша признался себе: «Страшно! Зачем я только согласился?..» Он взглянул на Володю и понял, что его другу тоже страшно. И тут же понял ещё, что оба ни за что не признаются друг другу в своём страхе и, значит, обречены на зрелище казни.

А дальше? Невероятно, но очень скоро Володя заснул, склонив голову на Гришино плечо, а сам Гриша почувствовал, что его неудержимо клонит в сон.

— Просыпайся! — Он сильно, даже грубо толкнул Володю.

— Что? Куда?.. — Похоже, Володя не понимал, где находится.

— Мы что, спать сюда пришли? — Непонятная злость на друга поднималась в Грише.

— Ой! Да как же я?

Теперь они смотрели только на тюремный двор, и сонливость сменилась нервным возбуждением.

Но время шло, и всё было по-прежнему: пустой зловещий двор, белая виселица — казалось, что она сделана из огромных костей; ветер раскачивал верёвку с петлёй... Было ощущение, что тёмное небо, осязаемо тяжёлое, опустилось совсем низко и давит, давит...

Где-то далеко стали отзванивать мелодичные, густые удары.

— Сколько уже отбило? — спросил Володя, и глаза его в полумраке казались совершенно круглыми.

— Я не считал, — откликнулся Гриша. — А что?

— Да это же в католическом костёле Матки Боски бьёт! Наверно, полночь!..

Последний удар растаял в тишине, которая теперь воспринималась полной, гнетущей.

— Смотри! Смотри! — Володя вцепился в плечо Гриши.

Открылись двери тюремного здания, которое было ближе к каменной стене, замелькали огни, и мальчики увидели шествие, которое Григорий Каминский помнил потом всю жизнь, — оно было для него символом пути человека на свою Голгофу.

Ведь у каждого, кто приходит на эту печальную землю, своя Голгофа.

Впереди шёл человек в красной рубахе, на которую был накинут короткий полушубок. Под мышкой он держал высокий табурет, а в руке не то узел, не то мешок...

— Палач... — прошептал Володя.

Следом двигалось четверо жандармов с фонарями в руках, а за ними два солдата с винтовками наперевес вели высокого человека в длинной нелепой шинели и в квадратной чёрной шапке на голове. За ними следовал священник в рясе поверх дохи, и на его груди в свете фонаря поблескивал золочёный крест. Замыкали шествие трое мужчин в штатских пальто с меховыми воротниками.

У Гриши зубы отбили предательскую дробь.

Возле виселицы сделалось непонятное, суетливое движение, на короткое время

все вмешались в единую кучу, хаотически заметались фонари в руках жандармов. Только палач деловито, буднично устанавливал табуретку под петлёй, и рядом с ним, неизвестно откуда, появился ещё один, точно такой же табурет.

Слышались неразборчивые голоса, отчётливо прозвучало, раздражённо и зло:

— Поторапливайтесь!

Солдаты подвели студента Ивана Пулихова к виселице и замерли по её бокам по стойке «смирно». Жандармы стояли в стороне, один из них подошёл к мужчине в штатском и стал светить ему фонарём; тот, не снимая перчаток, развернул лист бумаги.

До мальчиков долетало только невнятное бубнение — голос не повышался и не понижался, звучал на одной ноте, и в этой ноте была неумолимость.

— Приговор читает, — прошептал Володя.

А Гриша не мог понять, что с ним творится: сердце яростно колотилось, вот-вот разорвётся или выпрыгнет из груди, слёзы катились по щекам, туманили взгляд, ужас, тоска, безысходность наполнили всё его существо.

Это ему, ему читают смертный приговор... Это его сейчас повесят!..

А бесстрастный голос всё звучал и звучал.

Подсудимый стоял под виселицей, не двигаясь, подняв голову к низкому тёмному небу. Что он видел там? Или чего ждал оттуда?..

Наконец голос смолк.

К Ивану Пулихову подошёл священник, стал тихо что-то говорить, однако голос у него был густ, внятен и добросердечен, до мальчиков долетали отдельные фразы: «Последний раз, сын мой, покайся...», «Будь спокоен, совсем немного...», «Он всё знает, и Он всё простит...».

Потом голос тоже стал монотонным — священник читал молитву. Отчётливо прозвучала последняя фраза:

— Во имя Отца и Сына и Святого Духа... Аминь!

И он протянул подсудимому крест — для последнего поцелуя.

Студент Пулихов резко оттолкнул крест и отвернулся.

— Он не верит в Иисуса, — прошептал Володя и быстро, суетливо перекрестился.

А дальше...

К подсудимому подошёл, показалось Грише, неторопливо, палач, уже без полушубка, в красной рубахе, подпоясанный узким ремешком, в тёмных штанах, заправленных в сапоги. По походке, движениям можно было предположить (лица всех находящихся в тюремном дворе были неразличимы), что палач молод, силён и совершенно равнодушен к чужим жизням. Он одним ловким движением скинул с плеч студента длинную шинель, помог ему подняться на табурет, потом сам гибко вспрыгнул на второй табурет, в руках его уже был чёрный мешок, который он стал неторопливо надевать на Ивана Пулихова.

Потом он накинул на этот мешок петлю, подтянул её, отчётливо обозначились голова и шея.

Палач спрыгнул с табурета на землю...

И...

Наверно, Гриша отвернулся. Или зажмурил глаза.

Когда он снова посмотрел на тюремный двор, безжизненное тело еле-еле покачивалось под перекладиной виселицы.

Подошли жандармы, готовые помочь палачу вынуть из петли труп.

Гриша почувствовал приступ рвоты, потемнело в глазах.

— Скорее, Володя! Уйдём...

— Да, да... — Гриша не узнал голоса своего друга.