В июне тридцать седьмого...
Шрифт:
А к ним уже бежала мать Оськи, тётя Блюма, растрёпанная, с безумными глазами, за ней с рёвом мчались сестрёнки Оськи, Юдифь и Мария.
— Ося! Скорее!.. — Тётя Блюма схватила сына за руку и потащила за собой. — Скорее! Сынок!.. Нас Наум и Екатерина сховают...
Теперь тётя Блюма тащила за собой своих детей к хате Каминских: в одной руке Оську, в другой — Юдифь и Марию.
— Почему? Что?.. — Гриша не понимал происходящего.
— Погром, — со злой усмешкой сказал Остап Небийконь, самый старший в компании мальчиков. — Жидов будут бить.
— А разве Оська...
— Ты шо, Гришуха, з луны звалылся? — Круглое, в крупных веснушках лицо Остапа было самодовольно и грубо. — Колы в Днепри купалысь, нэ бачив, яка у него морковка?
— Чего? — не понял Гриша.
— А! — отмахнулся Остап. — Темнота! Обрезанная у твоего Оськи морковка! — И он захохотал.
Гриша опять ничего не понял и спросил:
— За что же... — Голос отвратительно дрожал. — За что же их бить?
— Воны Христа продалы. И вси социялисты. Мий брат Мыкола...
Остап не успел договорить: по улице на сытых жеребцах ехали двое полицейских и кричали победными, распалёнными голосами:
— Православные! Выставляй в окнах иконы!
— С лампадами! Чтоб видать!
— Где нету жидов, всё ставь в окна иконы!
Улица мгновенно опустела. Только ветер с Днепра, неся в лицо раскалённый жар украинской степи, всё набирая силу, гнул деревья.
А от синагоги уже валила по улице толпа, пока смутно различимая. Над ней колыхались хоругви. Нарастал гул голосов, вырывались из него отдельные выкрики, которые разобрать ещё было невозможно.
Гриша, не помня себя, бросился к дому.
В хате уже было всё семейство Гутманов, которые жили рядом с Каминскими, напротив: тётя Блюма и шестеро её детей, Оська самый старший, родители тёти Блюмы, совсем старые люди — седой старик был абсолютно спокоен, он сидел в углу на корточках, держа в руках толстую книгу в тёмном кожаном переплёте, и что-то шептал, а все дети, кроме Оськи, плакали, и вместе с ними плакали сёстры Гриши, Люба и Клава.
Екатерина Онуфриевна дрожащими руками отодвинула на окне занавеску и поставила на подоконник икону Владимирской Богоматери с мерцающей лампадой.
А отец с братом Иваном открыли крышку погреба на полу, Екатерина Онуфриевна засветила керосиновую лампу.
— Там сухо, — спокойно сказал отец. — Можно сидеть на мешках с картошкой, и я сейчас одеяло дам, чтобы детей накрыть. Спускайтесь.
Старик, закрыв книгу, поднялся, что-то тихо сказал на своём языке, тоже спокойно, даже с достоинством, и первой стала спускаться по лестнице старуха с отрешённым замершим лицом. Её поддерживали под руки Наум Александрович и тётя Блюма.
По щекам тёти Блюмы катились слёзы, чёрные густые волосы растрепались, рассыпались по плечам и спине, она говорила:
— Илья... Он сейчас пойдёт с работы...
— Успокойся, Блюма... — Отец помогал спускаться в погреб старику. — Илья умный человек, на рожон не полезет. И на пристани у него друзья. Если что, спрячут. Да туда эти громилы и не сунутся. Теперь ты, и мы передадим тебе детей.
Тётя Блюма послушно спустилась в погреб, и отец с Иваном стали передавать ей малышей, переставших плакать.
— Я останусь здесь! — сказал
— Ты что, сынок? Если они войдут... — В голосе тёти Блюмы был ужас.
— Я останусь здесь! — Оська сжал кулаки. — Если они сунутся, я буду защищать вас!
— Правильно, хлопец, — сказал Наум Александрович. — Оставайся. Но в нашу хату они не войдут, не волнуйся, Блюма.
И крышка погреба опустилась. Мама накрыла её половым ковриком.
Нет, Гриша не мог постичь смысл происходящего. Все Гутманы такие хорошие, добрые, весёлые люди! А Оська — его лучший друг. Дядя Илья работает грузчиком в речном порту, и какой он сильный! Иногда, если выпадает свободное время, он возится с детворой, и их любимая игра — «Лезь на гору!». Оська подаёт команду: «Лезь на гору!» — и все ребята бросаются на дядю Илью, повисают на нём, как виноградины на стволике грозди. «Держись крепче!» — кричит дядя Илья и начинает кружить ребят — хохот, радостные крики...
И этих людей хотят убить? За что?.. И не могли они продать Христа. Ведь это было давным-давно: Иисус Христос в Иерусалиме... Батюшка на уроке закона Божьего рассказывал...
Послышался звон разбитого стекла, рёв толпы.
Гриша пулей стрельнул к двери — никто не успел остановить его — и оказался во дворе. Он прокрался к плетню, встал босыми ногами на первую жердину, выглянул на улицу.
Разъярённая рваная толпа стояла у хаты Гутманов: жёлтые рубахи на детинах с красными, бородатыми, пьяными рожами. («Почему так много в жёлтых рубахах?» — успел подумать Гриша.) Был среди толпы молодой высокий священник с красивым опрятным лицом, большой крест на груди слегка раскачивался из стороны в сторону. Присутствие священника среди этих людей особенно поразило мальчика. Толстая баба, по щекам которой тёк пот, держала в руках икону в золочёном окладе с изображением распятого Христа. Колыхались над толпой хоругви, портреты Николая Второго, огромный детина размахивал белым с голубыми полосами Андреевским флагом.
Толпа хаотически перемещалась, тяжко двигалась, орала.
А у калитки с колом в руке стоял Микола, старший брат Остапа Небийконя, кряжистый, зловещий, в жёлтой рубахе, прилипшей к потной волосатой груди, и кричал дурным сорванным голосом:
— Гутманы! Выходь! Усих порешим! Илья, жидовское отродье! Выноси своих гадов!
— Бей! — ревела толпа.
— Спасай мать-Расею!
В хату полетели булыжники. Затрещало разбитое стекло.
— Одного царя-батюшку порешили, теперя за другого!..
— Кровь наших дитёв пьють! — истошно вопила толстая баба с иконой в руках.
— Социялисты проклятые!
— Усю Расею иноземцам продали! — неистовствовала толпа.
Гришу трясло мелкой дрожью, он стал плохо соображать: этого не может быть! Не может...
Микола Небийконь вышиб плечом калитку, ринулся к хате, и за ним, опрокинув плетень, топча палисадник, бросилась, тяжело, угарно дыша, толпа.
— Круши! — ревели нечеловеческие голоса.
Гриша увидел, как несколько человек во главе с Миколой выломали дверь, застряли в тёмном проёме... И все ввалились в дом. Толпа замерла. Прекратились выкрики.