В июне тридцать седьмого...

Минутко Игорь

«Они травят нас, как зайцев», — подумал Гриша со жгучей ненавистью, целиком захлестнувшей его. И в это время рука брата подтолкнула мальчика, под самым стволом вербы, чуть не ударившись о него, он вслед за Иваном прыгнул с крутого берега и кубарем покатился вниз, на дно балки, в густую траву.

Не чувствуя боли от ушибов, от глубоких царапин на руках, Гриша лихорадочно вскочил, поднял голову и увидел: на самом краю балки нервно топчутся ноги жеребца, кроваво-красные от арбузного сока, вниз сыплются рыжие комья земли, слышится лошадиный храп, но ни жеребца, ни казака не видно, только длинная колышущаяся тень нависает над ним и братом, который на всякий случай схватил мокрую узластую корягу...

— Эй, Мыкола! — послышался

отдалённый крик. — Вишь, тры дядька тикають до граду? Ходь за мной, що достанем!

Прозвучал удар плетью, всхрапнула лошадь. Тень исчезла, только топот копыт, удаляясь, таял в тишине. Стало слышно, как на дне оврага успокаивающе лопочет ручей.

— Иди лицо умой, — сказал Иван, сам опускаясь на колени возле мокрого песчаного бережка.

Вода была чистой, студёной, стало саднить пораненные руки. Гриша опустил в воду пылающее лицо...

Фу! Какое блаженство! Где-то рядом бесконечно, мирно тренькала птаха.

Неужели всё это было только что? И... Что же? Этот молодой красавец казак хлестал бы его нагайкой? Может быть, затоптал бы своей лошадью?

«За что? И... получается, моя жизнь ничего не стоит?»

— Вот так, брат, — услышал он голос Ивана, и в нём была непримиримость. — Запомни: или мы их, или они нас. Третьего не дано.

«Третьего не дано...» — звучало в его сознании.

АВТОРСКИЙ КОММЕНТАРИЙ В КОНЦЕ XX ВЕКА

6 января 1997 года

Есть чудовищная путаница в понимании терминов «капитализм» и «социализм». Смысловое, социально-экономическое содержание этих слов в разные десятилетия XX века создавало и создаёт некий хаос в человеческом мышлении.

Пожалуй, первое массовое ошеломление советского народного сознания — в постижении этих политических «измов» — произошло в конце второй мировой войны, после того как наша гигантская армия, около восьми миллионов солдат-освободителей, сначала вошла с кровопролитными боями в страны Восточной Европы, оккупированные Гитлером, потом в половину Германии (скоро эти территории, оказавшиеся под советским протекторатом, будут насильственно объединены Сталиным сначала в «лагерь народной демократии», потом в «социалистический лагерь», из бараков которого эти страны разбегутся при первой возможности), а потом те, кто уцелел, но было их, счастливцев, тоже миллионы, — вернулись домой, на родину, в Советский Союз, в «первое в мире государство рабочих и крестьян».

До начала войны с Германией, хотя ещё не существовало понятия «железный занавес», основная, подавляющая масса населения нашей огромной страны жила в полной глухой изоляции от остального мира. Границы социалистической державы каждый год пересекало всего несколько десятков, может быть, сотен, советских граждан: дипломаты, высшие партийные функционеры, учёные, представители литературы и искусства с мировыми именами (единицы), высшие чиновники громоздкой государственной машины; при этом в соответствующих инстанциях с них брались подписки или устные обязательства о неразглашении того, что они увидят в проклятых и враждебных «странах капитализма».

И вот за кордоном, в Восточной Европе оказались миллионы простых советских людей, одетых в солдатские и офицерские шинели: рабочие, колхозники (их большинство), совслужащие. Да, многие города освобождённых от фашизма стран лежали в руинах, весь комплекс материальных послевоенных трудностей — налицо. Но всё равно контраст оказался разительным: и в странах Восточной Европы, и в той части Германии, которая попала в зону советской оккупации, оставались оазисы прежней жизни, которых не коснулась военная разруха, да и осколки порушенного, разбомблённого, например в Будапеште, в Праге, даже в Варшаве и Берлине, давали много пищи пытливому русскому уму. Не говоря уже о тех солдатах, которые оказались в Австрии, почти не тронутой войной, и

в Западной и Южной Германии, те, кто встречался с союзниками на Эльбе. Да, контраст был не просто разительным — ошеломляющим: при оплёванном нашей пропагандой капитализме люди жили неимоверно богато (по нашим меркам), удобно, всегда сыто; поражали магазины, заполненные товарами, усадьбы фермеров, заводы в Германии, оборудование которых подлежало демонтажу и вывозу в Россию, — контрибуция с побеждённых. А сельские дороги, все бетонные или заасфальтированные! А простые рабочие, у которых есть своя легковая машина! А квартиры тех же рабочих на уцелевших окраинах Берлина — изолированные, многокомнатные, с холодильниками, радиоприёмниками и телевизорами! И может быть, самое главное — ведь все хозяева собственной жизни! Фермер со своей землёй и скотиной, владелец продовольственного магазинчика, мастер в небольшом цехе, где он с сыновьями ремонтирует велосипеды и швейные машинки. Всё это принадлежит им! И всё заработанное детям их будет передано и завещано. Потом... Свободные они, эти европейцы, обо всём говорят как думают, ничего не боятся. (Разве что подвыпивших освободителей по вечерам на улице — как бы не ограбили или, если женщины, не изнасиловали. Бывало. Мы победители, не обессудьте...)

И на привале во время марша или в «буржуйской квартире», в которой остановились на ночлег, простой русский солдат говорил своим товарищам, оглянувшись по сторонам (как бы парторг или этот, от «смерша», не услышал):

— Братцы! Что же получается? Это и есть тот самый капитализм, который рабочего человека эксплуатирует? А у нас? При социализме «всеобщего счастья»? Да они в сто раз лучше нашего живут!

— В тыщу раз, — тихо откликался кто-то из солдат, тоже оглядываясь назад, на дверь.

— Так за что же... твою мать! мы боролись?

— За что боролись, на то и напоролись...

— Да... — чесал солдат-победитель за ухом. — Дела...

Что их ждёт на родине? Это ведь только в песне распрекрасной поётся: «...Хороша страна Болгария, а Россия лучше всех!..»

Лучше всех... Там солдат из крестьянского сословия ждут не дождутся нищие колхозы, где за трудодни — одни палочки, кормись со своего участка, в котором каждая яблонька и курица-несушка налогом обложены. И сразу паспорт отберут, никуда от родного колхозного хомута не подашься, считай, крепостной ты на всю оставшуюся жизнь, только у государства, а не у помещика...

— В капитализм хочу, братцы!

— Тише ты! На-ка вот, хлебни из фляги. Не разбавленный. Помогает.

А те солдаты, что из рабочих? Их что ждёт на «родном заводе»? А вкалывать надо до седьмого пота, план давать — за гроши. Жильё, спрашиваете? Комнатуха в бараке ещё дореволюционной постройки, вся семья в ней ютится, пять человек. Нужник во дворе, с утра в очередь вставай, кухня одна на весь этаж, примусы и керосинки чадят — не продохнёшь. А питание? Вот от жены письмо получил: всё по карточкам, она у меня нянечка в детском садике, норма хлеба — четыреста граммов, столько же детям, а мамаше-инвалидке — триста. По рабочей карточке вроде бы восемьсот граммов получать буду, всё полегче. Другие продукты тоже по карточкам — крупа, сахарок, маслице — по мизеру. И во всех магазинах — очереди, очереди, очереди.

А ещё... Страх со всех сторон. Сколько людей в лагерях сидит — безвинно? На работу больше чем на двадцать минут опоздал — получи свой срок. Баб на колхозном убранном поле объездчик перехватил — оставшиеся колоски в мёрзлой земле выбирали, детишкам дома от голода животы подвело, ревмя ревут — за расхищение колхозной социалистической собственности пять лет обеспечено. На портрет вождя всего прогрессивного человечества косо взглянул да ещё — упаси Бог! — злое словцо от тоски и безысходности сорвалось — все, если кто увидел, услыхал и донёс, считай, десятка по какому-то там пункту статьи номер пятьдесят восемь Уголовного кодекса обеспечена: «За контрреволюционную деятельность».