В июне тридцать седьмого...
Шрифт:
Но чаще он ведёт со своими слушателями разговоры о смысле жизни. Вернее сказать, о её бессмыслии:
— Мир непознаваем. Человек гадок и омерзителен. Если сейчас отменить законы, суды, разрушить тюрьмы, —
— Любовь и деньги правят миром! — вставляет кто-то.
И опять Станислав Бжаковский декламирует:
Она отдалась без упрёка, Она целовала без слов. Как тёмное небо глубоко, Как дышат края облаков!Нет, не по пути с этими людьми Григорию Каминскому. Он даже не ввязывается в споры с Бжаковским — неинтересно. И бессмысленно — считает он. Есть люди, которых он не поймёт никогда. И они его не поймут — тоже никогда.
...Совсем другая компания собирается вокруг гимназистки Тани Гурвич, в которой привлекательно всё: быстрая лёгкая походка, карие глаза, наполненные, кажется, солнечным светом, заразительный смех. Вокруг Тани всегда не только гимназистки, её сверстницы, но и молодые портнихи со швейной фабрики, конторские служащие. И разговоры в этом кругу другие.
Гриша Каминский с Таней Гурвич в дружеских отношениях и поэтому со своими друзьями часто принимает участие в литературных разговорах и спорах, которые возникают в этой компании, собирающейся в читальном зале библиотеки имени Толстого.
А спорят здесь о последних рассказах Горького, о недавних выступлениях в Минске молодого поэта Владимира Маяковского и писателя Вересаева, вождя акмеистов Брюсова и критика Когана.
— Маяковский в своей бунтарской поэзии, — говорит, страстно жестикулируя, Таня Гурвич, — зовёт к революционной борьбе! Он — певец улиц, городских окраин...
— Он просто хулиган в своих стихах, — не соглашается кто-то. — И совсем непонятен! Твой Маяковский, Татьяна, нарочно дразнит и своих читателей и слушателей. Недаром его освистали в зале Коммерческого училища!
— Позвольте не согласиться, — вступает в спор Григорий Каминский. — Владимира Маяковского освистали первые ряды, занятые сытой буржуазией. Её он действительно раздражает. Это не для них: «А вы ноктюрн сыграть могли бы на флейте водосточных труб?» Господам буржуям уже чудится, что в их квартирах ломают ванные комнаты, чтобы эти трубы достать. Нет, я -полностью согласен с Таней: своей поэзией Маяковский зовёт к действию против зла!
— И я поддерживаю Таню, а также Гришу, — включается в разговор Лёва Марголин. — Лично мне Маяковский по душе. Было такое ощущение прямо там, в зале Коммерческого училища: встать и идти на демонстрацию!
— А какой он красивенький, Володечка Маяковский! — говорит кто-то из портних.
Все смеются. Однако скоро литературные дебаты возобновляются.
— И вот, если сравнить яркого, темпераментного
— Решительно возражаю! — поднимается с дивана молодой человек, и на нём мундир железнодорожного служащего, застёгнутый на все пуговицы. — Вы напрасно судите по одежде. Брюсов читал блестящие стихи, проникнутые демократическим духом свободы! Согласен, читал несколько монотонно, без выкрутасов Маяковского, но зато какой смысл! Надо вникать в смысл! Помните? — И молодой человек декламирует с волнением в голосе:
— Каменщик, каменщик в фартуке белом, Что ты там строишь, кому? — Эй, не мешай нам! Мы заняты делом... Строим мы... Строим тюрьму...Глядя на разгорячённые молодые лица, на горящие глаза собравшихся в комнате, на Таню Гурвич, которая вся — порыв и устремление к действию, Григорий Каминский думает: «Вот из этих ребят мы и образуем наш литературный кружок! На них можно положиться».
...Гаснут лампы под зелёными абажурами в читальном зале. Молодые люди гурьбой выходят на улицу — лепит мокрый снег, который в свете редких фонарей кажется серым; резкий ветер лезет за ворот, промозгло, сыро. Но скверная погода не помеха для тех, кто только что покинул тёплую приветливую комнату.
— Ребята, погуляем?
— Конечно! Пошли на мост!
...Они шагают тесной гурьбой по Московской улице — смех, шутки, звонкие голоса.
— Таня, отстанем немного. — Григорий берёт девушку за локоть. — Есть серьёзный разговор.
Вся шумная ватага ушла вперёд, и они остаются одни. Крупные снежинки тают на разгорячённых щеках.
— Я слушаю тебя, Гриша. — Голос Тани непривычно тих, и в нём ожидание...
Григорий, поборов непонятное внезапное смущение, говорит деловито, даже сухо:
— Понимаешь, Татьяна... конечно, хорошо нам в читальном зале. Народ славный, разговоры интересные. И всё-таки всего не скажешь...
— Что ты имеешь в виду? — тоже переходит на деловой тон Таня Гурвич, подавив вздох.
— Есть книги, которые числятся в списках запрещённых. А это замечательные книги! Их нам необходимо знать. Сама понимаешь, в читальном зале о таких книгах не поговоришь. Потом... Ведь литературное произведение даёт возможность, оттолкнувшись от него, порассуждать о многом.
— О чём, например? — Девушка остановилась и теперь прямо, внимательно смотрит на Григория.
Они совсем одни на улице. Мартовский снег летит навстречу сплошным потоком.
— Например? — Каминский тоже открыто, не отводя взгляда, смотрит в глаза Татьяны. — Например, о революции, о положении рабочих на минских заводах, о последних событиях в Московском университете, когда студенты освистали реакционных профессоров и отказались слушать их лекции!