В кабинете психоаналитика. Эмоции, истории, трансформации
Шрифт:
Аналитик: Какие у вас на этот счет мысли?
Пациентка: Ну, это не трудно... Мне больно и я страдаю, если мы не видимся на сеансе... Когда-то я бы ни за что не смогла этого признать... Это зависимость, если я так страдаю, как же я смогу обходиться без вас в будущем? Честно говоря, я должна признаться, что пропустила сеанс, не желая услышать дату каникул...
Аналитик: И вам было плохо от мысли, что дети останутся одни...
Пациентка: Я знаю, что вы имеете в виду... Это правда.
Аналитик: А еще правда то, что боль из-за боязни остаться одной знакома, ее можно лечить, поискать лекарства, даже если впоследствии она станет нестерпимой...
Пациентка: (несколько минут спустя): У меня в отделении есть одна коллега — Карла. Она очень злится... не выносит главного врача, потому что он все всегда решает сам... Она сказала, что уйдет через шесть месяцев... что больше не вернется сюда... А потом она была в ярости из-за того, что ребенок не мог пройти анализы, в которых нуждался, у нее пена изо рта шла от бешенства...
Аналитик: Карла угрожает уходом, когда чувствует несправедливость, и еще потому, что была вынуждена примириться с нежеланием ребенка сдавать анализы... Она рассуждает по принципу «зуб за зуб» — как вы, когда боялись, что после пропущенного вами сеанса во вторник я по звонил, чтобы отменить следующий сеанс в среду.
Пациентка: Да, но Карла слишком злая, если она устроится на другую работу, ей придется все начинать с начала, и оттуда она тоже уйдет...
Аналитик: Я думаю, что ярость Карлы и острые, как ножи, зубы пигмеев говорят нам о вашей яростной реакции на то, что я сообщил вам дату каникул. Не будем забывать, однако, что точение зубов сопровождается сильной болью, как во сне про вашего брата... И ваши нежные и любящие стороны очень от этого страдают... Карлу преследуют, но также понимают в ее боли и страдании.
Пациентка: Да, но я решила, что летом хочу уехать на полтора месяца... Хочу поехать на Сардинию, подальше от матери, там мне будет спокойнее...
Аналитик: Возможно, таким образом вы убьете сразу двух зайцев: сердитая Карла обрадуется возможности уехать на полтора месяца... Но нежные «пульпа зуба и дентин» будут счастливы побыть на Сардинии, представляя себе, что я тоже там нахожусь...
Пациентка: (после пяти минут тишины): Наконец, я смогла прочесть, что написано под той картиной: «Расписано вручную»; вещи, расписанные автором вручную, красивее и дороже...
Аналитик: Ах, картина... Эта картина имела большое значение для нас.
Пациентка: Да... балконы напротив моего дома.
Аналитик: Не только поэтому...
Пациентка: Сегодня Вивиана, пока я думала, чем бы ее занять, нарисовала мне рисунок: собаку в очках, шарфе и с трубкой — ласковая собака-следователь, она нарисовала псу рот, закрытый рукой: на сегодня довольно!
Аналитик: Умный понимает с полуслова...
Отношения или, лучше сказать, поле не нужно постоянно интерпретировать. Поле скорее понимается как среда для трансформативных и нарративных операций, а также следующих за ними маленьких инсайтов — их не нужно интерпретировать, они просто свидетельствуют об изменениях. Само поле по мере его исследования постоянно увеличивается (Бион, 1970), становится матрицей возможных историй, многие из которых лежат в «зернохранилище» в ожидании момента, когда у них появится шанс прорасти.
Нужно постоянно следить за способностями
Козимо и отказ от фантазии
При встрече с матерью Козимо (его отец уклонился от встречи под предлогом трудностей на работе) меня поразила ее практичная и холодная, абсолютно неэмоциональная манера говорить о проблемах сына. Он плохо учится, не старается, он рассеян, отрешен, апатичен, ничего ему не интересно.
Козимо тринадцать лет, он учится в средней школе, и его уже дважды оставляли на второй год. Я хочу узнать о нем что-нибудь еще, и тогда мать рассказывает, что «Козимо часто роется в ящиках и шкафах в поисках чего-то, и ее это очень раздражает». После этого я начинаю задавать свои вопросы с большей осторожностью — у меня складывается ощущение, что «ящики и шкафы» хорошо заперты.
Единственное, что мне удается еще узнать, — это причина плохих оценок, названная самим Козимо: ему мешает сосредоточиться непрерывный плач маленького двоюродного брата. «Он настоящий лжец, — добавляет мать, — потому что двоюродный брат приезжает к нам раз в месяц, и то не всегда».
Я сомневаюсь, стоит ли воспользоваться предоставленной мне возможностью, но все же говорю: «Возможно, он не такой уж и лжец. Возможно, Козимо таким образом пытается сказать, что ему мешает заниматься что-то внутри него, что-то постоянно отвлекает его, не дает сосредоточиться, как плач маленького ребенка».
Минутная пауза. Затем мать добавляет: «Однажды, когда я была еще маленькой и занималась дзюдо, тренер в учебном поединке сделал обводной удар, я прямо по воздуху полетела, у меня дух захватило».
Я улыбаюсь и, разумеется, не говорю о том, каким обводным ударом оказалось для нее мое неожиданное замечание относительно лжи/правды Козимо.
На следующем сеансе я был удивлен, обнаружив перед собой вялого, но в то же время симпатичного мальчишку. После непродолжительной паузы, которая ввела его в замешательство, я взял инициативу в свои руки и сказал: «Мама рассказала мне о твоих трудностях в учебе — ее это очень беспокоит». — «Да, учиться мне неинтересно. Хотя нет, есть некоторые интересные вещи, но их слишком мало». «Что это за вещи?» — «Открытие Америки, культура майя. Мне бы хотелось стать археологом или ученым-исследователем».
Я пытаюсь поговорить об «открытиях», «скрытых и забытых вещах», о мало известных цивилизациях... но практически безрезультатно. Я пробую развить другие возможные смыслы, но ничего не добиваюсь. Потом Козимо говорит мне, что ему очень нравится играть на компьютере в «имитацию полета», а я думаю, что здесь тоже происходит «имитация» — возможно, имитация нормальности — и что он тоже, в свою очередь, не любит показывать скрытое «в шкафах и ящиках». Я не знаю, как войти, как использовать «нарремы»19, которыми уже располагаю, но они кажутся мне еще набросками, и я чувствую, что если буду форсировать их, то все разрушу.