В каждую субботу, вечером
Шрифт:
В следующем же номере, на третьей полосе, появились стихи Туси.
Свищ-умница не изменил ни строчки, и подпись под стихами выделялась крупно, отчетливо:
«Татьяна Казакова».
Туся ходила обалделая. Асмик же так бурно радовалась, будто это ее стихи напечатали, а вовсе не Тусины.
Всем и каждому рассказывала о том, как они с Сережкой сперва долго уговаривали Тусю, потом почти насильно потащили ее в редакцию и как их встретил Свищ, что сказал сперва, а что потом.
Сережка заявил Тусе:
— Ты будешь
— Ну что ты! — ответила Туся. В глубине души она рассчитывала обогнать всех поэтесс в мире, не только что Веру Инбер.
Но вдруг неожиданно подошли выпускные экзамены, все трое зубрили по целым дням, до стихов ли тут было?
Асмик хотела стать врачом. Из них троих только она предполагала учиться дальше, в институте. Сережке и Тусе надо было работать.
Асмик стеснялась своей, как ей казалось, удачливой судьбы. У нее была бабушка, профессор-микробиолог, которая жила с ней после смерти родителей. Асмик-то хорошо, она будет учиться в институте, а вот Тусе и Сережке придется туго. Несправедливо!
Она говорила Тусе:
— Я все знаю заранее. Я буду врачом, обыкновенным, рядовым лекарем, а ты — знаменитой поэтессой, но зато лечиться будешь только у меня!
Туся открыто иронизировала:
— Но я вовсе не хочу болеть, да еще у тебя лечиться. Ты мне какую-нибудь заразу занесешь при твоей аккуратности!
Асмик смеялась вместе с ней.
— Что правда, то правда. Я действительно такая несобранная…
Она всегда соглашалась, когда ее корили за что-нибудь. Ей и в самом деле все люди казались лучше и выше ее, и она признавалась Тусе:
— Ты создана для блестящей жизни, а у меня впереди все буднично, обыкновенно.
Туся вяло отмахивалась от ее слов. Впрочем, она и сама думала так же.
Но Асмик не жалела себя и не принимала ничьей жалости.
— Я буду счастлива, — утверждала она. — Несмотря ни на что, я буду счастлива, потому что хочу быть счастливой.
И верила своим словам.
3
Бабушка стояла на перроне в окружении трех чемоданов, баула, корзины с фруктами и что-то внушала здоровенному, мордастому носильщику, время от времени поднимая палец к самому его носу.
Асмик подбежала к ней, с размаху обняла худые плечи. Бабушка стремительно обернулась.
— Так и знала, — сказала она своим густым, почти мужским голосом. — Нет того, чтобы встретить старого человека, гостя столицы, как положено…
— Пошла-поехала, — ответила Асмик.
— Вот она, современная молодежь, — продолжала бабушка, кивая на Асмик и обращаясь не то к носильщику, не то к спешившим мимо пассажирам. — Вот она, наша смена…
— Бабушка, — отчаянно краснея, взмолилась Асмик, — ну какая же я молодежь?
— Молодежь, — упрямо повторила бабушка. — Никуда не годная, самовлюбленная, эгоцентричная, et cetera, et cetera…
Носильщик ухмыльнулся,
— Всю дорогу слышала одно и то же: в Москве тропическая жара, — громко делилась бабушка. — И что же? Ничего, в сущности, во всяком случае для нас, южан, это далеко не жара…
На нее оглядывались, усмехались, но она не обращала ни на кого внимания, недовольно гудела о том, что поезд только по названию скорый, тащился хуже почтового, и белье в вагоне было серое, словно осеннее небо, и чаю нельзя было допроситься…
Бабушка была теткой отца Асмик, единственным родным человеком. После гибели отца и матери Асмик она переехала из Еревана в Москву и взяла на себя все заботы о девочке. Она жила с Асмик до тех пор, пока та не поступила в медицинский институт.
В сорок втором году бабушка провожала Асмик на фронт. Стояла на перроне, снизу вверх смотрела на Асмик и, не стесняясь незнакомых людей, кричала:
— Имей в виду, на передовой следует ходить согнувшись, тогда пуля пролетит мимо, и, если надо будет, не ленись, вырой окоп поглубже!
Незадолго до войны бабушка прилежно изучала статьи и брошюры, посвященные военному делу, и теперь громогласно выкладывала свои познания.
— И смотри замуж там не выскочи, — наставляла бабушка. — Лучше потом, когда вернешься, потому что сперва надо хорошенько изучить характер человека, а потом уже решаться на важный шаг. Поняла?
— Поняла, — сгорая от стыда, отвечала Асмик.
Громкоговорители разносили по перрону короткие, ставшие горестно знакомыми слова:
«Наши войска после упорных боев оставили…»
Поезд вот-вот должен был отойти.
А бабушка, не обращая ни на кого внимания, продолжала поучать Асмик, что вообще-то лучше и вовсе не выходить замуж, а отдать себя всю науке, вот так, как сделала это она, ее бабушка, нисколько не жалея о том, что так называемая личная жизнь не сложилась.
— Все понятно, — торопливо отвечала Асмик. — Да я и не собираюсь замуж, с чего вы взяли? Я же на фронт еду!
Товарищи Асмик, студенты мединститута, уезжавшие вместе с ней, не скрываясь, подсмеивались. Асмик не чаяла, когда поезд тронется.
Но когда наконец вагон качнуло и перрон медленно поплыл назад, она увидела, как сморщилось бабушкино лицо, и черные глаза стали очень блестящими, и бабушка побежала вслед за вагоном и, плача, не вытирая слез, кричала одно и то же:
— Береги себя, девочка! Слышишь, береги себя!
И тогда Асмик заплакала в голос, потому что в этот миг ей подумалось: может быть, она уже никогда не встретится с бабушкой.
Но они встретились. И бабушка шумно отпраздновала возвращение Асмик, назвала полный дом своих ученых друзей, пела старинные армянские песни, поминутно подходила к Асмик, оглядывала ее и дивилась: