В каждую субботу, вечером
Шрифт:
Туся смотрела на нее и думала о том, что ей, должно быть, трудно живется. Трудно и невесело.
Официантка отошла.
Ярослав отхлебнул зеленой воды.
— Попробуй, ледяная…
Туся выпила. Она пила воду через соломинку, и ела растаявший пломбир, и курила сигареты одну за другой.
Ярослав сказал:
— Все эти годы я думал о тебе. Не было дня, чтобы я о тебе не вспомнил.
Туся молчала.
— Мне стыдно перед тобой. Я не могу простить себе, до сих пор не могу…
— Перестань, — оборвала
Но его не мог обмануть ее нарочито небрежный тон и деланно светская улыбка.
— Нет, послушай меня. Ведь главное — это когда себе не можешь простить. Сам себе. Любой простит, но если сам себе не прощаешь?
Туся все молчала, и он продолжал:
— Одно пойми, я не мог тогда поступить иначе. Я думал об отце, он был на такой работе, ты же знаешь…
Туся залпом выпила весь бокал, забыв о соломинке. До чего холодная вода, даже зубы заломило. На самом дне звенят льдинки.
— Хочешь еще воды? — спросил Ярослав.
— Закажи водки, — ответила Туся. — Двести граммов, не больше.
Он удивился: в такую жару — и вдруг водка, но ничего не сказал Тусе и подозвал официантку.
Тоскующее лицо официантки вдруг оживилось. Она вскинула на Тусю ресницы, на нижних веках тушь смазалась, и глаза от этого стали печальными, даже слегка загадочными.
— Давно бы так, — изрекла она и вскоре уже поставила на стол графинчик с двумя рюмками.
— За что выпьем? — Ярослав поднял свою рюмку.
— За что хочешь.
Тусе и в самом деле все равно было за что. Просто захотелось выпить. В конце-то концов, может же человек когда-нибудь без всяких тостов, просто взять и выпить рюмку водки? Что в этом такого особенного?
Она выпила свою рюмку, закурила новую сигарету и, чтобы доказать, что водка на нее никак не действует, сказала деловым тоном:
— А заявление твое я передам обязательно. Не позднее завтрашнего дня…
7
Нет, он не солгал ей. Он думал о ней часто, очень часто, куда чаще, чем ожидал сам.
И еще — было совестно. Просто страшно — вдруг встретишься ненароком, увидишь ее, что тогда? Что скажешь?
Может быть, она-то ничего и не скажет. Только взглянет и пройдет мимо, но это самое страшное, мимоходом увидеть ее глаза.
Он уехал к отцу. Отец был тактичный, ни о чем не спросил его, и он ничего не сказал. Приехал и приехал, и дело с концом.
Отец устроил его вольнонаемным в армейскую газету, но потом сам Ярослав решил пойти на фронт. Почему так решил? Перво-наперво, надоело отвечать знакомым и незнакомым, отчего это такой молодой и здоровый не на фронте. Поди объясняй, что зрение подгуляло: кто поверит, а кто не очень…
И потом, не всем же дано погибнуть. Ведь иной раз, видишь, воюют люди, возвращаются домой целехоньки, вся грудь в орденах…
Его не хотели из-за зрения брать на фронт, но он
Бог миловал Ярослава — ни разу не был ранен, даже контузия, даже самая легкая царапина миновали его.
К концу войны уже был майором, служил в комендатуре небольшого немецкого городка.
Там и застала его Победа. В немецком городке он пользовался известностью: жители охотно шли на прием к обходительному, вежливому советскому майору, который к тому же превосходно изучил немецкий язык. У него были врожденные способности к языкам.
Он умел играть, как он выражался, «на струнах сердца».
В сущности, это была беспроигрышная игра. И он преуспел в ней. Он говорил: «Самое дешевое — вежливость. Зато дороже всего ценится».
И он был вежлив решительно со всеми, с каждым, кто бы ни встретился ему на пути, — с гитлеровцем, который явился с повинной, с молодым советским солдатом, с безработной актрисой из еще не открывшегося варьете.
Он любил показать себя, умел подчеркнуть широту, безудержную удаль своей натуры.
В День Победы раздобыл где-то на складе ящик с лайковыми перчатками, с утра до вечера ездил по городу в своем «джипе» и раздавал перчатки русским регулировщицам. И от души радовался, глядя на простодушные, загорелые лица девчат, одетых в аккуратно подогнанные шинели, блистающих девственной белизной бальных перчаток.
Он легко сходился с женщинами и беспечно забывал о них, заботясь лишь об одном — никого не обидеть, чтобы избежать возможных неприятностей и осложнений.
Иные, правда, обижались, но он умел заставить понять себя. Понять и простить. И женщины прощали ему.
А он искренне хотел все время влюбиться. Не думая ни о чем, не рассчитывая, отчаянно и бездумно.
Но ему никак не удавалось влюбиться. Как ни старался, ничего не выходило.
И тогда, в который раз, вспоминал о Тусе. И что в ней было такого, особенного? Он пробовал анализировать: подруга юности, — что ж, это, конечно, имеет свое обаяние, ну, правда, хороша собой, но ему встречались женщины куда красивее, в его вкусе, холеные хищницы с мерцающим взглядом и пышными волосами. И умнее они были, и откровенней в любви, больше знали, больше умели…
И все-таки все они как-то сливались для него, и только одна Туся помнилась так ясно и отчетливо, словно он всего лишь вчера расстался с нею.
Приехав в Москву, он демобилизовался, окончил институт связи и стал работать старшим инженером районного телефонного узла.
Работа была, что называется, не пыльной, устраивала его, при случае он мог оказывать услуги нужным, интересным ему людям — поставить телефон, установить параллельный номер, ускорить проводку кабеля, достать импортный аппарат. Ему это было нетрудно, а люди помнили об его услугах и, когда нужно было, платили добром за добро.