В каждую субботу, вечером
Шрифт:
Отец его умер, нянька сильно одряхлела. Временами, когда он трезво и беспощадно думал о своей жизни, ему становилось жаль себя. Да, как ни странно, все кругом считали его обаятельным, счастливчиком, везуном, а сам он в глубине души жалел себя.
В сущности, он был одинок, ни к кому не привязался, никого по-настоящему не любил. И друзей у него не было в подлинном значении слова. Их заменяли нужные люди, интересные, перспективные связи. А друзей не было.
Порой снова всплывали мысли о Тусе.
Как-то он поехал в командировку в Свердловск и там случайно познакомился с сотрудницей одного научно-исследовательского института. Она была недурна собой и, как он сразу понял, обладала уравновешенным характером. Не молоденькая, что-то около сорока. С мужем разошлась, муж сильно пил, жила вдвоем с десятилетней дочкой.
Она понравилась ему ровно настолько, чтобы не быть для него скучной и обременительной. Она была умна, а это уже немаловажно в семейной жизни, к тому же и нрав у нее был не вздорный, а покладистый и сравнительно мягкий.
Он привез ее в Москву. Нянька сразу же привязалась к ее дочке и как бы заново расцвела, с утра до вечера хлопотала по хозяйству. Он и жена днем работали, девочка училась в школе, к вечеру все собирались вместе, все было, как полагается в каждой нормальной семье.
В общем, он не ошибся, недаром многие считали его человековедом. С женой установились добрые, неутомительно ровные отношения, ее дочка звала его «дядя Яра», и он понемногу привык к девочке и даже скучал, когда она уезжала на лето в лагерь. Одиноким он себя больше не ощущал. Напротив, с гордостью признавался:
— У меня семья. Дочь-невеста, еще год-другой, глядишь — замуж выдадим…
И ему самому казалось, что в голосе его начинают звучать дребезжащие, уже старческие нотки.
И это его ничуть не огорчало. Он умел приспосабливаться ко всему, вживаться в ту роль, какую выбрал себе, и играл превосходно, даже сам начинал верить себе.
8
Первое боевое крещение Асмик получила еще в поезде, когда ехала на фронт. На их состав напали фашистские самолеты.
Осколком бомбы ранило машиниста, пожилого, болезненного человека. Рана была, как потом оказалось, неопасной, но крови вышло много. Машинист лежал под кустом, неподалеку от разрушенной станции. Примятая обугленная трава вокруг него была залита кровью, хлеставшей из раны.
Помощник машиниста, молодой парень на протезе, бегал вдоль линии и кричал:
— Врачи, кто здесь есть врачи, сюда скорее!
Первой к машинисту подбежала Асмик. Почему-то так получалось — и в школе и в институте Асмик всегда была впереди всех.
И теперь, хотя с нею вместе ехали ее товарищи-студенты, она раньше
Старик громко стонал, приговаривал:
— Вот беда… И все на меня одного… Что теперь будет?
Асмик разрезала бритвой рукав его куртки, стала быстро промывать рану перекисью водорода.
Обеспамятев от боли, машинист рванулся в сторону.
— Подождите, — сказала Асмик. — Потерпите, еще немного…
Он не выдержал, длинно, витиевато выругался.
Тампон с ватой выпал из рук Асмик. Такого ей еще никогда не приходилось слышать.
Однако она постаралась сделать вид, что ничего не произошло. Ровным счетом ничего.
Очистила рану, промыла, залила йодом. Ловко перевязала туго-натуго.
Старик покосился на свое плечо:
— Заживет, думаешь?
— Бесспорно.
Кряхтя и морщась, он с ее помощью поднялся с земли, сказал смущенно:
— Ты, дочка, не серчай на меня. Я и сам черных слов не жалую. Только уж в самом таком случае…
— Договорились, — сказала Асмик.
«Первый пациент — это как первая любовь, — писала Асмик бабушке с фронта. — Забыть его невозможно».
В каждом письме бабушка повторяла:
«Следи, чтобы у тебя всегда ноги были в тепле».
Асмик читала и усмехалась. Поглядела бы бабушка на нее, хотя бы тогда, когда их медсанбат переезжал на новое место и пришлось им всем, врачам и сестрам, всю ночь просидеть в болоте, что бы тогда написала?
Однажды, это было уже на третий год войны, на фронт приехала выездная бригада артистов. Выступали в лесу, под открытым небом. Эстрадой служил грузовик. Бледный, с напудренным лицом артист пел:
«Не страшна нам бомбежка, не страшны нам налеты, и врагов не боимся в кровавом бою!»
Асмик не выдержала, крикнула громко:
— Вранье!
Артист оборвал пение.
Асмик почувствовала, что вся залилась краской. Кажется, даже белки глаз покраснели.
И все-таки крикнула еще раз:
— Вранье! Бомбежки страшны, и самолеты тоже…
После, когда артисты уехали, она не переставала возмущаться:
— Подумать только! Такое мог написать только тот, кто никогда не был на войне! Ему не страшно, он дома, за столом, свои стишата сочиняет, а попробовал бы с наше…
Самой себе она казалась старым, испытанным бойцом. Но все равно не скрывала страха, когда начинались бомбежки. Случалось, оперировала под огнем.
А потом писала бабушке:
«За меня не беспокойся. На нашем участке фронта все время затишье».
Когда-то она хотела стать врачом. Представляла себе мысленно своих пациентов, внимательно осматривала каждого, расспрашивала, беседовала на всякие житейские темы, — одним словом, проводила психотерапию, которая так необходима больным.