В конце будет Слово
Шрифт:
– Ты надеть ничего не забыла? – спросил её Кирилл, и я услышал смешок его брата.
– Покорми Данила, – только и ответила она.
Нина Петровна сама вернулась домой на следующий день. Я даже не знаю, удалось ли ей поговорить с Мариной, было ли у них с Кириллом какое-то объяснение. Когда я увидел её лицо, перекошенное с одной половины, болезненно усталое, догадался, что Янина истерика стоила Нине Петровне инсульта. Тоскливо мне думать о том, какие тревоги мучают её.
Из некоторых телефонных разговоров я понял, что Яну Нине Петровне удалось отыскать – та живёт у какой-то подружки, прогуливает школу, ошивается неподалёку от дома своего совратителя, желая его подкараулить. Кажется, что
Сегодня же Нина Петровна слегла в постель. Её мучают головные и сердечные боли достаточно сильные для того, чтобы она велела Кириллу за мной присмотреть, а сама заперлась в комнате.
– Ты же помнишь, как я тебе говорил. Что не моё это. Меня семья только тяготит, только вниз тянет, – говорит Кирилл, глядя в окно, и его профиль кривится.
– Ага, – Матвей толкает меня под зад ногой и смеётся.
Я кулаком ударяю его по ноге в ответ и спешу отползти подальше от его вонючих дырявых носков.
– Но сейчас вот просто не могу оставить всё как есть, – продолжает Кирилл.
– Да неужели? – глумится Матвей.
Кирилл поворачивается к нему в недоумении.
– Какой-то здоровый хрен обрюхатил твою дочку, из семьи увёл, а ты тут репу чешешь, – объясняет Матвей, – иди давай. Ищи её, его. Разбирайся, папаша! За малым я сам присмотрю.
Кирилл медлит пару мгновений, а затем покидает кухню, хлопнув брата по плечу: через минуту раздаётся звук закрывающейся входной двери. Матвей ещё какое-то время сидит на своём месте, потягивая пиво и почёсывая небритую щеку. Я не создаю шума и радуюсь спокойствию, пока этот подонок не обращает на меня внимания. Да-да, подонок, говорю – этот человек (мне стало известно лишь недавно) сел в тюрьму за убийство собутыльника. Но не стану врать, гораздо сильнее меня волнует, что он против Нины Петровны собирается предпринять. Чую, он из тех подлых людишек, кто за самую мелкую и глупую свою обиду готов отомстить троекратно.
А! Господи! Больно! Горячо! Я горю! Я горю?
Проходит несколько тяжких мгновений, прежде чем приступ прекращается. Я не могу сдержать слёз. Дыши, дыши, велю я себе. И в этот момент, как заклинание, повторяю мысленно имя Барбары. Нет, сколько не пытай меня этим, а я от неё не откажусь! Слышишь? Что мне эта боль? Да чтобы знал Ты, она мне не в наказание даже, а в радость, потому что принимаю мучения в уплату за ту самую ошибку!
– Э, разорался, – Матвей хватает меня своими лапами, – ноешь, как баба. На вот, выпей.
Матвей подносит к моему рту бутылку пива, но не касается горлышком моих губ, не заставляет пить, как в прошлый раз. Да что же это, чёртов выбор? Я колеблюсь пару секунд, а тело моё ломит. Затем вспоминаю расслабленность и лёгкость в голове, которые за эту проклятую жизнь я ощущал лишь однажды – как раз, когда Матвей меня напоил. Я тянусь руками к бутылке, обхватываю её неловко, приближаю к раскрытым губам, и тогда Матвей помогает мне, наклоняя её, позволяя жидкости литься в моё горло. Ну и дрянь на вкус! Как бы меня не стошнило. В этот раз я выпиваю больше, чем в прошлый, и Матвей сам меня останавливает.
– Молоток, – хвалит он меня.
А я глупо улыбаюсь: не его словам, а тому, что скоро мне должно стать легче.
– Это хорошо, что твоя бабка спит, – говорит он мне, – ты поможешь мне в одном дельце.
Я потерял счёт времени, но кажется, что октябрь уже наступил. Матвей догадался потеплее одеть меня, прежде чем мы вышли из дому, но коляску брать не стал. Он несёт меня на руках, так что я чувствую силу холодного осеннего ветра в полной мере. Мне приятно дышать свежим воздухом, иметь возможность смотреть перед собой и не видеть стену. Небо над нами пасмурное, светло-серое, голые деревья
Не могу понять, что Матвею от меня понадобилось. Он прогуливается по тротуару туда-сюда, сюсюкается со мной, на что я никак не реагирую. Алкоголь не даёт мне мыслить. Да, немного понадобилось этой тушке, чтобы перестать соображать. И всё же я пьян не на столько, чтобы подыгрывать мерзкому моему дядюшке, который неизвестно на кой чёрт корчит из себя доброго папашу.
Сейчас, когда я сижу у него на руках, особенно остро ощущается мне моё одиночество, неправильность моего присутствия в этом месте. Что теперь с моим старым телом? Меня кремировали? Закопали в землю? Приходила ли Барбара хотя бы однажды на мою могилу? И вспомнила ли она всё то, что теперь вспоминаю я, когда глядела на холодный камень надгробия? Не задаюсь вопросом, простила ли она меня, потому что знаю давно – простила. И от этого-то ещё гаже мне! Ведь уж когда она простила мне моё предательство, когда освободилась от всякой обиды, то смотрела на меня с той поры свысока, со снисхождением, жалостливо даже, и я этого терпеть не мог. Ох, до конца жизни я эту самую снисходительность и прощение в ней ненавидел! Или придумал я его, снисхождение это?
Распаляюсь мысленно всё больше, так что происходящего и не замечаю, пока не ощущаю толчок: на узком тротуаре Матвей со спины толкает всем телом женщину в сером пальто, с пакетами в руках и болтающейся на плече сумочкой. Незнакомка оборачивается и смотрит на Матвея с возмущением, но тут же замечает меня, и взгляд её становится мягче.
– Ох, уж извините меня, – улыбается Матвей, – сынок меня отвлёк. Я случайно совершенно.
– Да что вы, ниче…
– Он и испачкал вас сзади, позвольте почистить.
– Спасибо, не…
Матвей суетится вокруг женщины, пока та смущённо озирается вокруг, скованная тяжёлыми пакетами.
– Вот и всё, – объявляет Матвей радостно, – вы уж нас простите ещё раз.
– Ничего стра…
– До свиданьица!
Матвей разворачивается тут же и идёт в противоположную сторону. Уже через несколько метров он садится на первую попавшуюся скамейку, садит и меня рядом с собой, вытягивает из глубокого кармана своей куртки светло-сиреневый кошелёк. Ай да подлец и пройдоха! Воспользовался мною, чтобы сыграть на доверии и средь бела дня обокрал беднягу. Матвей обнаруживает внутри кошелька всего пару тысяч рублей наличными. Он суёт их себе во внутренний карман.
– Маловато будет, – говорит мне и прибавляет, – ещё возьмём.
Мне хочется есть. Мне хочется пить. Мне хочется, чтобы подгузников было достаточно. Но воровство? Кажется, что и не совсем это грех, если ты беден: мол, имеешь право у ближнего украсть, потому как тебя самого несправедливо обделили. И лучше уж не задумываться, отнимаешь ли сам последнюю копейку… Ну не могу я бездействовать! Чтобы «заботливый папаша» не казался прохожим женщинам таким уж безопасным, начинаю громко ныть, и вот уже пара неодобрительных взглядов цепляется к нам. Матвей еле сдерживается и со всей грубостью шепчет мне на ухо, чтобы я заткнулся. Смешно! Меня и правда разбирает смех на пару мгновений. Как же странно должен выглядеть то белугой ревущий, то заливающийся хохотом ребёнок.