В крымском подполье

Козлов Иван Александрович

Провал молодежной организации, как и провал «Серго», не затронул подпольных патриотических групп, связанных со мной. Но эти провалы насторожили гестаповцев и осложнили нашу работу.

Поскольку Борис бывал у меня, а «Костя» предполагал, что за Хохловым следили, я должен был принять меры предосторожности.

Я решил уйти от Лазаревых. Это нужно было сделать еще и потому, что «Нину» утвердили членом горкома ВКП(б). Находиться в одной квартире было нецелесообразно.

С помощью Ольги Шевченко я перебрался к Анне Трофимовне Наумовой, у которой раньше прятался Подскребов, в большой трехэтажный дом железнодорожников на улице Карла Либкнехта, 33.

Так

же как и у Филиппыча, перед уходом от Лазаревых я уничтожил следы своего пребывания. Смыл фиктивную прописку в домовой книге. Лазарева сказала хозяйке дома, что я ушел в деревню к своей заболевшей дочери. Сколько там пробуду — неизвестно, а поэтому она решила пока меня не прописывать.

— Нет ли на вашей улице разрушенного дома? — спросил я у «Нины».

— Зачем он вам?

—. Чтобы вписать в паспорт вместо вашего. Это нужно, если поинтересуются, откуда я переехал к Анне Трофимовне.

Такой дом нашелся. Я подробно расспросил «Нину» о его жильцах и поставил номер его в своем паспорте.

Анна Трофимовна приняла меня очень приветливо и не раздумывая согласилась на мою нелегальную прописку. Она была старостой этого дома. Домовая книга находилась у нее.

Квартира оказалась очень удобной. Второй этаж, из окон видны ворота и весь двор.

Я поселился в одной комнате с племянником Анны Трофимовны. Ваня был комсомольцем.

Он оказался хорошим товарищем, вступил в члены подпольной организации и деятельно мне помогал. Работая техником в «бюро трудовой повинности» городской управы, Ваня мог свободно ходить по городу, знал, где у немцев доты, дзоты и другие укрепления, и информировал об этом меня. Он же доставал для подпольщиков справки о работе в «бюро трудовой повинности».

В комнате, где когда-то скрывался Подскребов, я устроил свою мастерскую — стекольную и по ремонту всякой домашней посуды. «Нина» достала мне официальное удостоверение от артели «Зеркальщик», где говорилось, что я стекольщик и работаю от этой артели на дому. Я снова начал отпускать бороду, оделся в свою рабочую одежду, сделал ящик для инструментов с двойным дном и с этим ящиком ходил по городу, пряча в нем секретные документы.

Поселившись у Анны Трофимовны, я первым долгом осмотрел всю квартиру. К своему удивлению, я обнаружил за зеркалом два комсомольских билета: Вани и погибшего сына Анны Трофимовны. Порывшись в столе, нашел дневник этого мальчика, в котором тот весьма откровенно отзывался о немцах.

Судя по дневнику, это был хороший комсомолец. Я спросил Анну Трофимовну, как погиб ее сын.

Спокойное, добродушное лицо Анны Трофимовны перекосилось от ненависти.

— Он ехал на велосипеде, — сказала она. — Навстречу немец-шофер вел грузовую машину. Сын ехал правильно, правой стороной, но немец нарочно стал прижимать его к краю дороги. Сын сначала не понял, а когда ему уже некуда было податься, он не успел соскочить с велосипеда, и грузовик проехал прямо по нему.

Только теперь, глядя на Анну Трофимовну, я до конца понял, почему эта женщина охотно скрывала Подскребова, прячет теперь меня и почему Ольга Шевченко всем доверяет.

Но что бы ни делал я, чем бы ни занимался, мысль о Боре Хохлове меня не оставляла: «Как спасти его?»

От Софьи Васильевны мы узнали, что Бориса посадили в гестапо, на Студенческую, 12, где погиб Сеня Кусакин.

Софья Васильевна несколько раз ходила туда, пытаясь добиться свидания. Подкупала ту же переводчицу, которой давали взятку, когда

арестовали Сеню Кусакина. Сначала переводчица говорила матери, что ведется следствие и поэтому передачи запрещены. А через две недели заявила, что Борис отправлен в Германию, и велела Хохловой больше не приходить.

У Софьи Васильевны подкосились ноги: ведь матери Сени Кусакина ответили так же!

Но месяца через два после ареста Бориса к Софье Васильевне пришла незнакомая женщина и шопотом спросила, Хохлова ли она.

— Да, Хохлова.

— У вас сын арестован?

— Да.

— Он сейчас сидит на Луговой вместе с моим мужем и братом, — сказала женщина. — Мне вчера удалось через окно поговорить с мужем. Он велел передать, что сын ваш очень плох. Пойдемте туда вместе, может вам удастся хоть поговорить с сыном.

В тот же день обе женщины пошли на Луговую. Они крадучись подошли к тюрьме. Окна почти доверху были забиты досками. Когда часовой скрылся за углом, они подбежали к одному из окон. Провожатая Софьи Васильевны вполголоса окликнула своего мужа и сказала, что пришла Хохлова.

И вдруг Софья Васильевна ясно услышала слабый голос Бориса:

— Мама, ты здесь? Ты слышишь меня?

— Слышу, сынок, слышу, милый! — Хохлова заплакала.

В этот момент во дворе тюрьмы раздался яростный лай собак. Женщина схватила Софью Васильевну за руку. Та не хотела уходить. Женщина испуганно шепнула:

— Нельзя, нельзя, стрелять будут, бить их будут.

Софья Васильевна побежала за женщиной. Когда лай утих, она опять подошла к окну и окликнула Бориса.

— Мама, ты еще здесь? — отозвался Борис.

— Да, сыночек, здесь.

— Уходи скорее, потом…

В тюрьме внезапно началась какая-то возня, потом стало тихо, а спустя некоторое время бешено зарычали и залаяли собаки во дворе.

Когда мне рассказали об этом, у меня волосы стали дыбом. Гестаповский застенок на Луговой слыл одним из самых страшных. Здесь применялись самые изощренные пытки. Последнее время — я имел точные сведения — широко практиковалась травля заключенных голодными овчарками, которые загрызали людей насмерть.

Софья Васильевна каждый день ходила к тюремному окну, плакала, звала сына.

Бориса не было…

Глава четырнадцатая

Через несколько дней после ареста Бориса из леса вернулись «Костя» и «Павлик». Я получил письмо от подпольного центра. Павел Романович был очень встревожен провалом в молодежной организации и беспокоился за нас.

«Твое письмо и информацию получил, — писал он. — Печальна история с Борисом. Потеряли замечательного парня. Соблюдай строжайшую конспирацию, как мы с тобой говорили. Знакомься с людьми только после тщательной проверки, иначе все это может очень печально кончиться, с „Мусей“ связь держи, а с остальными, кто будет называть себя „представителями из леса“, без моей санкции категорически запрещаю связываться и принимать их. В городской комитет, кроме утвержденных, больше никого вводить нельзя и не будем. Никаких других комитетов в городе создавать не нужно. В данный период комитеты облегчают противнику нападать на следы наших организаций и раскрывать их.

Практические задачи остаются прежние. Рация для тебя прибудет, как только станет возможной посадка самолетов. Пока погода не позволяет. Мины пришлю в достаточном количестве, как только получу их с Большой земли. Литературу посылаю…»