В кварталах дальних и печальных

Рыжий Борис Борисович

«Помнишь дождь на улице Титова…»

Помнишь дождь на улице Титова, что прошел немного погодя после слез и сказанного слова? Ты не помнишь этого дождя! Помнишь под озябшими кустами мы с тобою простояли час, и трамваи сонными глазами нехотя оглядывали нас? Озирались сонные трамваи, и вода по мордам их текла. Что еще, Иринушка, не знаю, но, наверно, музыка была. Скрипки ли невидимые пели или что иное, если взять двух влюбленных на пустой аллее, музыка не может не играть. Постою немного на пороге, а потом отчалю навсегда без муз ыки,

но по той дороге, по которой мы пришли сюда. И поскольку сердце не забыло взор твой, надо тоже не забыть поблагодарить за все, что было, потому что не за что простить. 2000

«В Свердловске живущий…»

В Свердловске живущий, но русскоязычный поэт, четвертый день пьющий, сидит и глядит на рассвет. Промышленной зоны красивый и первый певец сидит на газоне, традиции новой отец. Он курит неспешно, он не говорит ничего (прижались к коленям его печально и нежно козленок с барашком) и слез его очи полны. Венок из ромашек, спортивные, в общем, штаны, кроссовки и майка — короче, одет без затей, чтоб было не жалко отдать эти вещи в музей. Следит за погрузкой песка на раздолбанный ЗИЛ — приемный, но любящий сын поэзии русской. 2000

«Ты танцевала, нет — ты танцевала…»

Ты танцевала, нет — ты танцевала, ты танцевала, я точно помню — водки было мало, а неба много. Ну да, ей-богу, это было лето. И до рассвета свет фонаря был голубого цвета. Ты все забыла. Но это было. А еще ты пела. Листва шумела. Числа какого? Разве в этом дело… Не в этом дело! А дело вот в чем: я вру безбожно, и скулы сводит, что в ложь, и только, влюбиться можно. А жизнь проходит. 2000

«Я по снам по твоим не ходил…»

Я по снам по твоим не ходил и в толпе не казался, не мерещился в сквере, где лил дождь, верней — начинался дождь (я вытяну эту строку, а другой не замечу), это блазнилось мне, дураку, что вот-вот тебя встречу, это ты мне являлась во сне (и меня заполняло тихой нежностью), волосы мне на висках поправляла. В эту осень мне даже стихи удавались отчасти (но всегда не хватало строки или рифмы — для счастья). 2000

«Зеленый змий мне преградил дорогу…»

Зеленый змий мне преградил дорогу к таким непоборимым высотам, что я твержу порою: слава богу, что я не там. Он рек мне, змий, на солнце очи щуря: — Вот ты поэт, а я зеленый змей, закуривай, присядь со мною, керя, водяру пей. Там, наверху, вертлявые драконы пускают дым, беснуются — скоты, иди в свои промышленные зоны, давай на «ты». Ступай, — он рек, — вали и жги глаголом сердца людей, простых Марусь и Вась, раз в месяц наливаясь алкоголем, неделю квась. Так он сказал, и вот я здесь, ребята, в дурацком парке радуюсь цветам и девушкам, а им того и надо, что я не там. 2000

«Отмотай-ка жизнь мою назад…»

Отмотай-ка жизнь мою назад и еще назад: вот иду я пьяный через сад, осень, листопад. Вот иду я: девушка с веслом слева, а с ядром — справа, время встало и стоит, а листва летит. Все аттракционы на замке, никого вокруг, только слышен где-то вдалеке репродуктор, друг. Что

поет он, черт его поймет, что и пел всегда: что любовь пройдет, и жизнь пройдет, пролетят года. Я сюда глубоким стариком некогда вернусь, погляжу на небо, а потом по листве пройдусь. Что любовь пройдет, и жизнь пройдет, вяло подпою, ни о ком не вспомню, старый черт, бездны на краю. 2000

«Гриша-Поросенок выходит во двор…»

Гриша-Поросенок выходит во двор, в правой руке топор. «Всех попишу, — начинает он тихо, потом орет: — Падлы!» Развязно со всех сторон обступает его народ. Забирают топор, говорят: «Ну вот!» Бьют коленом в живот. Потом лежачего бьют. И женщина хрипло кричит из окна: «Они же его убьют». А во дворе весна. Белые яблони. Облака синие. Ну, пока, молодость, говорю, прощай. Тусклой звездой освещай мой путь. Все, и помнить не обещай, сниться не позабудь. Не печалься и не грусти. Если в чем виноват, прости. Пусть вечно будет твое лицо освещено весной. Плевать, если знаешь, что было со мной, что будет со мной. 2000

«Рубашка в клеточку, в полоску брючки…»

Рубашка в клеточку, в полоску брючки — со смертью-одноклассницей под ручку по улице иду, целуясь на ходу. Гремят КАМАЗы и дымят заводы. Локальный Стикс колышет нечистоты. Акации цветут. Кораблики плывут. Я раздаю прохожим сигареты и улыбаюсь, и даю советы, и прикурить даю. У бездны на краю твой белый бант плывет на синем фоне. И сушится на каждом на балконе то майка, то пальто, то неизвестно что. Папаша твой зовет тебя, подруга, грозит тебе и матерится, сука, греб аный пидарас, в окно увидев нас. Прости-прощай. Когда ударят трубы, и старый боров выдохнет сквозь зубы за именем моим зеленоватый дым, подкравшись со спины, двумя руками закрыв глаза мои под облаками, дыханье затая, спроси меня: кто я? И будет музыка, и грянут трубы, и первый снег мои засыплет губы и мертвые цветы. — Мой ангел, это ты. 2000

«Не надо ничего, оставьте стол и дом…»

Не надо ничего, оставьте стол и дом и осенью, того, рябину за окном. Не надо ни хрена — рябину у окна оставьте, ну и на столе стакан вина. Не надо ни хера, помимо сигарет, и чтоб включал с утра Вертинского сосед. Пускай о розах, бля, он мямлит из стены — я прост, как три рубля, вы лучше, вы сложны. Но, право, стол и дом, рябину, боль в плече, и память о былом, и вообще, вобще. 2000

«Я по листьям сухим не бродил…»

Я по листьям сухим не бродил с сыном за руку, за облаками, обретая покой, не следил, не аллеями шел, а дворами. Только в песнях страдал и любил. И права, вероятно, Ирина — чьи-то книги читал, много пил и не видел неделями сына. Так какого же черта даны мне неведомой щедрой рукою с облаками летящими сны, с детским смехом, с опавшей листвою. 2000