В неладах
Шрифт:
„Ложа десять рублей… фунтъ икры три съ полтиной… тройка — пятнадцать… да на чай придется дать… проздъ въ Царское и обратно… Обдъ на двоихъ въ Аркадіи… что-то она еще на обдъ потребуетъ?“
Онъ тяжело вздохнулъ. Легкій пріятный морозъ щипалъ лицо, воздухъ былъ прелестный, тройка неслась быстро, но ничто это не радовало Потрохова. Въ голов его сидло одно: вексель.
Въ „Аркадіи“ за обдомъ Аграфена Степановна была весела, ла съ большимъ аппетитомъ и говорила мужу:
— Ну, что-бы всегда-то намъ такъ
— Ангелъ мой, Грушенька! Да разв можно такъ каждый день жить! — воскликнулъ Потроховъ. — Вдь на это никакихъ капиталовъ не хватитъ.
— Ну, не каждый день, такъ хоть два раза въ недлю. Одинъ разъ въ „Аркадіи“, другой разъ въ „Акваріум“. Послушай, да что ты сидишь, надувшись, какъ мышь на крупу! Жена вернулась, долженъ-бы радоваться, а ты какъ водой облитъ.
— Я и то радуюсь, что нашелъ тебя, но, согласись сама, разв пріятно, что ты убжала изъ дома! Вдь все-таки убжала, — говорилъ онъ, а въ ум соображалъ, сколько съ нихъ возьмутъ за обдъ:
„Меньше десяти рублей и думать невозможно, чтобы взяли… Закуски… мадера… стерлядка“…
Вдругъ жена, выпивъ рюмку мадеры и повеселвъ съ нея, воскликнула:
— Послушай, Петя… Хочешь миръ заключить?
— Да конечно-же, дружочекъ, — отвчалъ Потроховъ.
— Такъ угости жену шампанскимъ. Вели подать бутылку шампанскаго.
Но тутъ Потрохова даже покоробило.
„Богъ мой, еще десять рублей!“ — пронеслось у него въ голов, и онъ сказалъ:
— Да что ты, Грушенька. Обстоятельные мужъ и жена вдругъ будутъ пить шампанское. И еслибы еще случай какой-нибудь. А то такъ, здорово живешь. Просить шампанскаго… Словно, съ позволенія сказать, кокотка.
— А отчего-же шампанское можно пить только съ кокоткой? — возразила Аграфена Степановна и, не получая отвта, прибавила:- Ну, полно, Петя, прикажи подать бутылку шампанскаго. Я ужасно люблю шампанское. Закажи бутылку, а то, ей-ей, опять разсержусь, и тогда уже худо будетъ.
— Да куда-же бутылку-то на двоихъ! — возразилъ онъ.
— А! Ты еще торгуешься? Ну, хорошо!
Аграфена Степановна надула губы.
— Человкъ! — крикнулъ Потроховъ. — Подайте бутылку шампанскаго.
— Ну, вотъ за это мерси! За это мерси! — перемнила тонъ жена и протянула мужу черезъ столъ руку. — Послушайте! — остановила она лакея. — Принесите также пару грушъ-дюшесъ и винограду.
Потроховъ сидлъ, какъ въ воду опущенный, и соображалъ:
„Чортъ знаетъ что такое! Обдъ-то теперь въ четвертную бумажку не угнешь“.
Бутылка шампанскаго выпита, фрукты съдены.
Какъ спрыснутый живой водой, воспрянулъ наконецъ Потроховъ, когда жена сказала, что пора домой хать, и быстро сталъ разсчитываться за обдъ.
Съ трехъ десятирублевыхъ золотыхъ сдали ему очень немного сдачи.
И вотъ супруги несутся на тройк домой.
Скрпя сердце, разсчитался онъ дома у подъзда съ троечникомъ и, скрпя сердце, далъ ему на чай.
Домой супруги Потроховы пріхали въ десятомъ часу вечера, застали у себя маменьку Прасковью Федоровну и повстку отъ нотаріуса, съ требованіемъ уплаты по векселю двухсотъ рублей.
Повстка какъ кинжаломъ ударила въ грудь Потрохова.
„Достукался черезъ женушку, доплясался, налетлъ на торговый скандалъ, — бормоталъ онъ про себя и скрежеталъ зубами. — Послать сейчасъ деньги къ нотаріусу поздно, десятый часъ, не примутъ разсуждалъ онъ.
А теща Прасковья Федоровна при вид дочери ликовала и восклицала:
— Ну, слава Богу, что вмст! Слава Богу, что помирились! Гд вы, Николай Емельянычъ, ее нашли? — спрашивала она зятя. — А я сижу и дрожу… Горничная Даша сказала мн, что Грушечка одна на Царскосельскій вокзалъ для чего-то ухала. Сижу и чуть не плачу. Думаю: «Господи, да что-же это такое? Да зачмъ-же она одна-то?.. Все сердце во мн перевертывалось. Но теперь вижу, что вы вмст. Слава Богу, слава Богу, что помирились. Чего тутъ изъ-за пустяковъ ссориться!»
И Прасковья Федоровна принялась цловать дочь.
— Что это отъ тебя, Груша, виномъ пахнетъ? — вдругъ спросила она.
— А мужъ меня въ «Аркадію» возилъ и тамъ обдомъ угощалъ, — отвчала дочь.
— Обдомъ? Въ «Аркадіи»? Да что это ему вздумалось?
— Не знаю. Присталъ ко мн: «подемъ да подемъ». Ради мировой нашей, что-ли.
А мужъ слушалъ, сверкалъ глазами и, молча, сжималъ кулаки.
«На сорокъ пять рубликовъ съ тройкой наказала, — считалъ онъ про себя. — Да ложа десять — пятьдесятъ пять, да икра съ проздомъ въ Царское пять-шестьдесятъ. Да въ циркъ въ субботу свезти надо — тоже пять рублей, да за парныя сани придется въ воскресенье заплатить рублей пятнадцать, чтобы прокатать ее. Въ восемь десятирублевыхъ кругляшковъ миръ-то съ женушкой обойдется, а то и больше, — мысленно плакался онъ. — А вексель? Вексель въ протест!» — мелькнуло у него въ голов, и онъ, въ отчаяніи покрутивъ головой, убжалъ къ себ въ кабинетъ.
Минутъ черезъ десять Потроховъ щелкалъ на счетахъ и опять считалъ, сколько онъ издержалъ сегодня лишнихъ денегъ, благодаря тому, что очутился въ неладахъ съ женой.
— Маменьку-то приглашать на завтра въ театръ? — кричала ему изъ другой комнаты жена. — Есть у тебя ложа? Взята она? Или ты навралъ мн?
— Взята, взята, — отвчалъ Потроховъ, смотря на костяжки счетовъ, изображавшія цифру сегодняшнихъ расходовъ на жену.
— Который-же номеръ?
— Восемьдесятъ два и шесть гривенъ, — отвчалъ онъ.
1903