В октябре

Григорьев Сергей Тимофеевич

– Ферапонта надо прогнать.

– Новое дело! Почему? За что?

– Он не хотел наказать сына.

– Прогнать так прогнать. Только где теперь взять дворника?.. Да, что это я тебе хотел сказать?.. Ты, пожалуйста, только не пугайся. У нас на крыше большевики.

– Что?

Федор Иванович молча указал пальцем на потолок.

В молчании они прислушались. Стрельба, то учащаясь, то затихая, как будто не нарушала тишину. И в тишине явственно слышался со всех сторон стук молотков.

– Чердак велели забить. На дворе у нас часовой.

– Что за вздор! Вы убедились,

что на чердаке никого нет?

– Никого.

– Как же они могли попасть на крышу? У нас пожарной лестницы нет. Анна Петровна возмущенно всплеснула руками.
– Боже мой! Костя, Костя, где ты?

Угощение

Стрельба все усиливалась, и к вечеру уже нельзя было сказать, откуда стреляют. Стреляли отовсюду. В денниках бились, храпели и ржали судаковские рысаки, встревоженные не столько стрельбой, а тем, что их сегодня не только не запрягали, но и не выводили. Архип с конюхом не решились хотя бы погонять их на корде на заднем дворе: и там было опасно. Шальные пули все чаще залетали в усадьбу Судаковых, сбивая последние листья в саду и срезая ветки. Одна пуля пробила стекло обеих рам, и зимней и летней, в столовой и очутилась на столе Ширяевых. Смеркалось. Горбун-фонарщик, невзирая на стрельбу, пробежал по переулку со своей бамбуковой палкой и зажег фонари. Пора было обедать. Но Ширяевы не садились за стол. Анна Петровна была уверена, что Костя вернется к обеду. Она сказала ему, прощаясь, что закажет его любимые блинчики с кремом. Правда, блинчики не были приготовлены. Не было к обеду и пирожков. Аганька внесла и поставила на стол бутылку красного вина.

– Ну, что новенького на улице, на дворе?
– спросил Федор Иванович.

– Все одно: пальба. Юнкера-то у нас поставили на часы к чердачному ходу, да смены и не дают... А он, видно, ночь не спавши... То бродил вдоль дома, а тут прислонился к стенке, с ног валится, да и застыл. Руки в рукава; чуть живой, даже в лице изменился.

– Порядочки!
– возмутился Федор Иванович.

– Вы бы велели ему стул вынести, - сказала Анна Петровна.

– Кресло, а не стул... Из приемной вынесите кожаное кресло, заторопился Федор Иванович.
– Да ведь он и голоден, поди! Ангел мой, что, если позвать его сюда? Нет, он на часах - ему нельзя. Вышли ему чего-нибудь. Ну, котлетку... Жаль молодого человека.

Анна Петровна молча принялась готовить бутерброды; Федор Иванович налил для юнкера стакан вина. Ширяевы видели через окно столовой, что из подъезда вынесли к ходу на чердак кресло. Юнкер уселся в него, вытянул ноги. Аганька поднесла ему с поклоном угощение на маленьком подносе. Юнкер сначала отмахнулся, потом выпил вино и, поставив поднос на колени, принялся за бутерброды.

Подбежал кучеров Андрюшка и, уставясь на юнкера, смотрел, как он ест. Напрасно Аганька гнала Андрюшку и шептала:

– Чего в рот смотришь? Это невежливо!

– Вот здоров жрать!
– Андрюшка покачал головой и пошел в сторожку.

Еванька был один дома; лежа на постели, он охал и плакал от злости.

– Здорово тебя взбучил батька?
– участливо спросил Андрюшка.

– Было угощение. А тебя?

Андрюшке стало стыдно:

– Ой! Уж и бил отец меня! Слыхал, чай, как

я орал?

– Чего же ты уж очень веселый? А крику что было! А я хоть бы пикнул!

– А может, он тебя и не бил?
– слукавил Андрюшка.
– Кабы он тебя бил, ты бы кричал.

– Да, покричи у нас! Он говорит: "Бью тебя в последний раз. А кричать не смей! Варкин услышит". Варкин-то не велел меня бить. "В последний", да уж очень здорово. Ты Варкину не говори, что меня бил отец. Отцу-то будет стыдно. Варкин взял с него честное пролетарское слово меня не бить... Мне кричать и нельзя было.

– А все из-за этого Коськи, а еще вместе голубей водили!

– Я ему глотку перерву - только попадись!
– Еванька даже зубами скрипнул.

– Да у него ружье.

– Боюсь я очень!

– Давай, Еванька, у него ружье отымем да Варкину отдадим, - предложил Андрюшка.

Еванька привстал и сел на постели:

– А если Коська домой не придет, в юнкерском заночует?

– Придет. Аганька говорит: "Мать ему блинчики обещала".

– А если его убили?

– Ну да, убили! Сидит где-нибудь за тремя стенами да трясется. Давай покараулим. Открой фортку.

Еванька открыл форточку. Мальчишки прислушались к стрельбе.

– Вот жарят! Здорово!
– сказал Андрюшка.
– Я чего видел: давеча юнкера шли по нашей улице. На плечах пулеметы несут, топают. А с нашей крыши "ррр"! Они, как воробьи, - "фррр..." под стенку. Чуть пулемет не кинули...

– Постой! Никак, отец кого-то пускает во двор!

Мальчишки выбежали из сторожки на двор. Ферапонт впустил Костю и, затворив калитку, уселся на табурет. Юнкер на своем посту у входа на чердак спал, поникнув в кресле, с винтовкой, зажатой меж колен, обняв ствол ее руками, засунутыми в рукава.

– Коська! Постой!
– крикнул Еванька и побежал ему навстречу.

Костя не остановился и побежал к дому. Еванька упал ему под ноги. Сзади наскочил Андрюшка. Повалив Костю, ребята отняли у него винтовку.

– Да ну вас, черти! Будет, что ли!
– бормотал Костя как будто впросонках.

Он почти не сопротивлялся, когда Еванька срывал у него пояс с патронной сумкой. Мальчишки с добычей побежали к лазарету. Дворник смотрел на это, не вступаясь.

Костя встал с земли, отряхнулся и, прихрамывая, побежал к своей двери. Он не мог попасть ключом в скважину замка и принялся стучать в дверь кулаками. Дверь открылась настежь. Мать с радостным воплем обняла его и повела вверх по лестнице. Аганька захлопнула входную дверь.

Винтовка

Костю пришлось долго уговаривать снять пальто и умыться. Он вымыл руки, но не стал мыть лица. Должно быть, от пороховой копоти и пыли оно казалось смуглым, загорелым. Переодеться Костя наотрез отказался. Нянька на него прикрикнула, и вместе с Анной Петровной - одна с ласковыми приговорами, другая ворча - они начали переодевать Костю насильно.

– Просунь, мой маленький, ручку в рукав. Вот так, - говорила мать, надевая Косте чистую сорочку.

– Ну-ка, ногу!
– кричала нянька, расшнуровывая ботинок.
– Вшей, чай, натащил из казармы, воин!
– прибавила она, разглядывая на свет скинутое Костей белье.