В опале честный иудей
Шрифт:
Задержав Александра Владимировича под каким-то предлогом в своем кабинете, заведующий отделением института, который посчитал необходимым лично обследовать небезызвестного человека, вышел ко мне очень взволнованным: опухоль в таком состоянии, что в любой день и час может открыться кровотечение, и тогда...
Говорят, что человек слабее мухи и крепче железа. Как удалось мне устоять в то время? Наверно, отупела от страха, утратила чувствительность, делала всё как робот или сомнамбула, разумно, но бессознательно. Возложить часть тяжести на другие плечи, на другую голову? Я была одна... На мое счастье, заведующий отделением этого института оказался человеком тактичнейшим, корректнейшим (вот опять, к стыду своему, не запомнила фамилию - в таком
– назвал хирурга, большого специалиста в этой области - профессора, что возглавлял н-скую городскую больницу.
...Предварительно получив на то согласие, мы у главного врача этой больницы профессора А. Он приветлив, шутит, он отогревает мою душу, окаменевшую от горя и безысходности, вселяет надежду на исцеление... Сказать, как я ждала этого, - и слов не подберешь.
Кто-то звонит ему по телефону. Он, между прочим, вставляет; «Да, вот сидит у меня поэт Соболев, автор “Бухенвальдского набата”, хочет полечиться...» Значит, ему приятно, что , его талант высоко ценится, ему лестно, что к нему за помощью обратился поэт, одно название произведения которого звучит как пароль и дополнительных рекомендаций не требует. При нас он приказывает зарезервировать на определенный день место, сообщает нам день госпитализации... Наверно, глупо, преждевременно, но у меня словно половина груза упала с плеч - найден выход из западни!
...У меня одна просьба к уважаемому профессору, просьба об одном посильном исключении, о «льготе», я осторожно, по возможности ненавязчиво, без какого-либо давления на него или злоупотребления «паролем» своего супруга, даже, пожалуй, чуть заискивающе говорю об уже имеющейся фронтовой инвалидности поэта, о немолодом возрасте - 68 лет, о сложном писательском труде. Ни слова - о «Бухенвальдском набате», о новой песне «Мир защити, молодежь», которая стала совсем недавно лауреатом конкурса песен в Берлине «За мир и прогресс». Только о болезни, об уже имеющемся износе травмированного организма. После этого, перечислив все, как мне кажется, главное, осмеливаюсь просить отдельную палату и право находиться с Соболевым в ней постоянно.
Меня окрыляет легкость, с какой профессор признает мою просьбу отнюдь не чрезмерной. Небольшие палаты в отделении есть, что касается второй части моей просьбы, то он, как главный врач, даже доволен: медперсонала младшего нет, средний - перегружен, и мое присутствие будет очень кстати... (Вещие слова. Но проф. А. не вкладывал в них тогда особого смысла. Так получилось. Случайное совпадение.)
Благодарю его. Благодарим оба.
«Погода» изменилась необъяснимо в тот день, когда мы прибыли в приемное отделение. Наивно полагая, что любезность главного врача, уважаемого мэтра, будет сопутствовать нам и в дальнейшем, в общении с сотрудниками больницы, мы были попросту огорошены словами зав. приемным отделением: «Сегодня свободных мест нет».
Вероятно, именно тогда и следовало насторожиться: слишком уж сильно отличалась встреча, оказанная в приемном отделении, от встречи с главным врачом. Но я боялась расстаться с засветившейся надеждой, не хотела выпускать из рук призрачную соломинку, за которую жадно уцепилась. Искать новое пристанище, опять метаться и мучиться в поисках подходящего места для операции - на это у меня тогда недостало мужества. В голове почти погребальным звоном отдавались слова: «Каждый день и час опасность кровотечения...»
Может быть, сразу надо было дать взятку? Кому? И помогло ли бы это, если Соболев находился «на мушке» у деловой дамы из Министерства здравоохранения? Дело осложнялось и тем, что для меня дать взятку - все равно, что плюнуть человеку в лицо. Глупо? Не спорю. Но есть барьеры, которые осилить не могу.
...Мы приехали в новый назначенный день. Хорошо, что я предусмотрительно попросила таксиста не уезжать.
Попав в больницу только с третьего захода, только тогда поняла, что весь путь, от порога приемного отделения до палаты, надо было выстелить кредитками, но в таких размерах, коими мы просто не располагали.
А пока, получив отказ во второй раз, я, к великому своему нежеланию, задумалась. Задумалась после того, как, позвонив по телефону профессору несколько раз, перестала заставать его на месте,., Повторился набор причин отсутствия, подобный тому, что слышала в НИИ проктологии. Конечно, это могло быть случайностью, неблагоприятным стечением обстоятельств. Но... на меня начала слегка «рычать» его секретарша. Усилием воли, вероятно от страха и отчаяния, я заставила себя поверить, что виновата самодурка-секретарша, все они - таковы. Правда, знала: все, если таков «их патрон». Однако это никак не вязалось с тем профессором А., что встретил нас в первый раз...
Пришлось подумать и о том, что странности приемного отделения как действия самостоятельные, от главного врача не зависящие, исключались начисто. В условиях вертикального подчинения главный врач больницы был богом местного масштаба. Кто посмел бы его ослушаться?! Оставалось одно объяснение происходящего: отношение Самого к Ал. Соболеву изменилось, изменилось до того, что он, приходится думать, задался целью взять нас измором: получив отказ раз, потом другой - это уже открытое неуважение, - мы не захотим, скорее всего, воспользоваться услугами его больницы.
Если в больнице ко времени второго нашего туда прибытия и в самом деле не оказалось свободного места, то при уважении к будущему пациенту следовало бы позвонить ему домой, извиниться, посочувствовать, предупредить о новом дне прибытия. Ничего даже отдаленно похожего не произошло. Откровенное хамство или забывчивость от безответственности и отсутствия совести? Мне кажется, одно другого не лучше. Впрочем, прошу прощения и разрешаю себе думать еще и так: что, если под конец первой встречи надо было положить на стол главного врача конверт с определенной суммой? Каюсь, такая мысль у меня была. Период брежневского, черненковского правления ознаменовался глубоким нравственным падением общества. Дать взятку, принять взятку стало нормой, без нее ни в одном деле нельзя было и на шаг продвинуться, я это отлично понимала. Но не посмела положить на стол профессора А. конверт со взяткой, даже не приготовила его. Не осмелилась оскорбить денежной подачкой, пусть и немалой, человека науки, достигшего высокого звания огромным трудом, человека, занятого гуманнейшим делом - поиском и разработкой оптимальных методов лечения почти приговоренных к смерти. Протянуть конверт с авансом благодарности гуманисту по призванию значило, по моим меркам, глубоко, незаслуженно оскорбить его.
Позже у меня было много поводов для анализа ситуации и поисков причины, по которой проф. А. вдруг, в одночасье невзлюбил поэта Соболева, отвернулся от него на 180°. Слепая я курица! Неужели не могла сообразить, что в первую встречу профессор увидел в нас «своих» - привилегированных советского общества. Он, вероятно, подумал, что такая знатная птица залетела в его скромную обитель не иначе как из-за его личных профессиональных достоинств. Автор прославленного произведения оказал ему предпочтение перед другими специалистами в этой области медицины, ему, скажем, а не кремлевским хирургам, - вот и все. Профессор был польщен, обрадован, изъявил полнейшую готовность лично сделать сложнейшую полостную операцию по его собственному методу. Обе стороны - он и мы - расстались, казалось, при взаимном удовлетворении исходом разговора и взаимной симпатии. Возможно, не уверена, профессор и надеялся на щедрое вознаграждение, но потом, позже, при благополучном расставании...