В опале честный иудей
Шрифт:
И в этот трагический час Александр Владимирович оставался поэтом. Еще не вполне придя в себя, поспешил рассказать мне свой сон, который, как утверждал, увидел, находясь под наркозом в ходе операции, но, думаю, он ошибался: вероятно, время для него немного сдвинулось. Ему приснилось, что он умер и оказался вдруг на неведомом землянам далеком небесном теле далеко во Вселенной. Жили на нем высокие тополя. Они объяснили ему, что не всех умерших переносят они на свою благословенную планету, где давно и навсегда утвердились добро и справедливость, поселяют у себя только тех, кто прожил праведную жизнь, не творил и не сеял зло, был несправедливо гонимым...
Его и во сне не оставляли мысли о торжестве высокой правды и справедливости, о крае, обетованном для всех людей. Мне вспомнились тогда строки
Атлантида была, я Платону великому верю, я погибель ее ощущаю, аж сердце болит...
Атлантида была! Материк постоянно цветущий, в океане, средь волн, возвышался,
как солнечный пик...
...говорят, что красив несказанно был тот материк...
Что там жили здоровые, гордые люди,
были выше они вероломства, насилья, вражды...
Человек человеком ни разу там не был унижен... с добрым чувством протягивал руку соседу сосед...
Очертаний ее не видать ни вблизи, ни вдали...
Только если не верить, что была Атлантида, это значит не верить в счастливое завтра Земли.
Открыв как-то глаза после недолгой дремоты, вдруг объявил, что сейчас только видел занятный сон: он входит в Исаакиевский собор. Стоящее напротив входа изображение Христа внезапно, на глазах у Соболева, начинает расти... Вокруг его головы - вспыхивает сияние. Протянув руки навстречу вошедшему в собор поэту, Христос почему-то тоже заговорил стихами:
Ты - еврей, и я - еврей, мы с тобой одних кровей.
Оба эти воспоминания - словно два крошечных ясных огонька в тогдашней кромешной тьме моих ощущений и переживаний. Послеоперационное состояние Александра Владимировича было очень тяжелым. Иного и ожидать не приходилось: сказалась многодневная конфликтная подготовка к операции, дефицит адреналина - как узнала, гормона внутренней секреции, несущего некие важные защитные функции, особенно в ситуациях, критических для организма. Ослабленный организм утратил способность бороться за выживание, отказался от сопротивления. Невежественная в медицине, я чуть ли не ликовала по поводу того, что у Александра Владимировича после операции не поднялась температура, что даже такое грубое и тяжелое вмешательство в организм -ему нипочем! Радовалась, когда надо было бить в набат! Лишь два-три дня спустя, из нескольких слов, оброненных невзначай хирургом С., я, в который раз похолодев от ужаса, поняла, как ошибалась: Александр Владимирович умирал, но медленно, тихо, без температуры, жизнь «вытекала» незаметно, потихоньку - вялая смерть! Организм больного отказывался жить.
По утрам в палату заходил доктор С. Всегда суровый, сухой, молчаливый. Меня он не замечал, как тумбочку или стол. Не заговори я с ним, не спроси, он по своей инициативе не сказал бы мне ни слова. Не часто, стараясь не быть назойливой (чтобы даже косвенно не навредить А.В.), вставала я на пути хирурга С. из нашей палаты. Вскоре он «обрадовал» меня сообщением: Соболев - кандидат на стрессовое кровотечение (оказывается, бывает и такое...). И это - после операции, это - при тяжелом положении больного, это притом, что он не брал в рот ни крошки еды - он не хотел есть! Вполне естественно: зачем умирающий организм запросит «горючее» для жизни? Лишнее, природа такое не предусматривает. Даже мои уговоры не помогали, м о и ! Я это подчеркиваю: он не только верил мне безгранично, но и слушался в ряде случаев - безоговорочно.
Стрессовое кровотечение не замедлило состояться. Обнаружила его сменная медсестра, в обязанность которой входила гигиеническая обработка больных и перевязка. Как прозевал это палатный врач? Проще не бывает: часа три назад он ушел домой, не заглянув под одеяло очень вероятному кандидату на стрессовое кровотечение... Так и хочется сказать: на кой ляд он был ему нужен?! А что бы произошло, если бы медсестра не оказалась достаточно и бдительной и квалифицированной? Ей вовсе не обязательно было изучать - пусть визуально - характер выделений... Вытерла, продезинфицировала, сделала перевязку - и пошла к следующему больному, их вон сколько! Но она, Господи, продли ей дни, оказалась на высоте, даже сверх того! Пулей вылетела из палаты, подняла на ноги всех кого могла - дело было вечером. Примчались, словно на пожар,
Должна пояснить, что в этой больнице, как в театре, существовало два состава врачей, участвующих в операции. Первый состав возглавлял сам проф. А., второй - зав. проктологическим отделением - хирург С. Вот и пришлось среди ночи вызывать из дома «актера» из первого состава, чтобы спасти жизнь Соболева. Я видела, как обрадовался хирург С., как он неподдельно волновался. Я с сомнением спросила про себя: из-за чего? И, да простит меня Бог, меня не оставляет уверенность: радовались они больше за себя, за свое благополучие, чем за Соболева («Белые халаты мне готовят смерть» - помните?), их можно было понять, но не извинить.
Наш палатный врач после этой тревожной ночи словно бы стушевался, «слинял», в течение всего дня так и не заглянул к своему больному. А проф. А.? Он тоже не появился. А мог бы. Даже должен был, как считаете? Стоило поздравить и поэта Соболева, и себя с благополучным исходом осложнения: не разбились на рифах, миновали водоворот... Так поступают, когда болеют за успешное окончание плавания.
На шестой или седьмой день после операции, при утреннем посещении зав. отделением С. сказал: «Через два дня можно будет встать». Но через два дня произошло то, от чего и теперь, многие годы спустя, меня охватывает тот, прошлый пережитый страх.
Днем 29 ноября, оправляя сползшее краем с кровати Александра Владимировича одеяло, заметила на бинтах, которыми была перевязана рана на животе, большое кровяное пятно. Опрометью бросилась к палатному врачу Л. К счастью, это было время обхода самого проф. А. и Л. находился в «свите».
Об этих обходах должна сказать особо. Представляли они собой своего рода театральное действо, обставлялись торжественно, даже помпезно! За полчаса до начала в палату не иначе как вбегали врач или сестра и провозглашали: «Обход!» - что-то вроде: «Аврал!» или «Пожар!». Все «актеры» бросались по местам, срочно из всех тумбочек и со всех тумбочек извлекалось все «лишнее» (?!), наверху оставались кружка, ложка и термометр - рядом, если таковой имелся.
Содержимое тумбочек куда-то прятали, рассовывали, распихивали, как в женском общежитии при неожиданном вторжении представителя противоположного пола... Мы, кто жили в палатах с больными и о чем уважаемый мэтр прекрасно знал, исчезали «с глаз»... Жалкий фарс! Достаточно было глянуть на шкафы с провизией перед палатой, принадлежащей грузинскому режиссеру, электроплитку и кастрюлю с бульоном в холле возле этих шкафов, увидеть входящих, нет, прущихся, так будет вернее, в отделение с чемоданами и узлами все тех же представителей южных республик СССР, чтобы оценить разыгрываемый спектакль со «стерильными» претензиями при профессорском обходе. До чего же все это смотрелось отвратительно! И столь же смешно.