В опале честный иудей

Соболева Татьяна Михайловна

Я уже цитировала его строки: «Живу я словно на войне, к броску поднялся из траншеи...» В такой обстановке да еще с тяжким грузом болезни мудрено ли, имея на то основания, проникнуться недоверием ко всему и вся?

Единственным человеком, которому он доверял безгранично, была я.

Ты в жизни мне отрада, опора и причал...
–

сказано не красного словца ради и не на утеху супруги. Это серьезнее и глубже, чем кажется на первый взгляд. Стоит посмотреть на его признание с другой стороны, и откроется одиночество, незащищенность, неуютность и - радость от имеющегося тыла в неравной борьбе, борьбе непрерывной, именуемой жизнью в СССР.

Его доверие ко мне приобрело на посторонний взгляд оттенок даже ребячливой доверчивости. При мне он чувствовал себя спокойным, уравновешенным и вроде бы совсем здоровым. Это, разумеется, вовсе не означало его полной

от меня зависимости: такое противоречило его характеру - «ни перед кем на свете моя спина не согнется» (это еще в молодости), его все-таки лидерству в нашей семье. Но правда и то, что мы почти не разлучались. В последние годы я нередко сопровождала его в поездках и в редакции, находя тому какую-то подходящую, ненавязчивую причину. Я стала опасаться за благополучный исход этих поездок, когда он однажды рассказал, что при переходе одной из широких магистралей с интенсивным движением не запомнил, как оказался на нужной стороне улицы. «Отключился», не заметил, как и в какой момент. Фронтовые контузии избирали разные способы напомнить о себе. И при таком сложившемся положении, когда я - всегда рядом, вдруг угроза разлуки, которой не избежать, - больница. Беды от непредвиденных проявлений болезни опасаться вроде бы не приходилось - кругом медики. Но было нечто другое, тревожное, о чем знала только я: иногда ночью он просыпался с криком от кошмара, не помня, где он, что с ним... Достаточно было касания моей рукой его плеча, вполголоса произнесенных слов: «Тихо, тихо... спи», как он приходил в себя, иногда, будто в порыве радости, хватал мою руку, осыпал поцелуями, приговаривая: «Котенок мой, я опять орал?» А спустя минуту-другую уже глубоко спал, успокоенный, словно убаюканный самим моим присутствием рядом. Без таблеток.

Я отчетливо представила себе, как в одну из ночей, до или после операции, с издерганными нервами, он проснется в двух- или трехместной палате от очередного кошмара. А меня рядом нет, некому в этот момент вывести его из состояния возбужденности... За сим... Что последует за сим? Можно импровизировать сколько угодно. Ничего хорошего не случится, это точно.

Не лучше, если такое произойдет ночной порой в одноместной палате: может выскочить в коридор, не сразу осознав, где он, почему нет рядом «кошки» - меня. (Это не было имя в общепринятом толковании женщины-кошечки. Об этом расскажу подробнее ниже. А здесь - очень кратко: на моем лице были обнаружены «скобки», как на кошачьей мордочке, определена моя истинно кошачья суть - мягкость, но независимость. Желание А.В., его умение видеть меня кошкой простиралось далеко... Если, например, я покупала себе шляпу, платье и пр. и спрашивала его, идет ли мне это, он отвечал с улыбкой: «А ты прикинь на Машку (соседская кошка в Озёрах, его любимица), когда она выходит из-за березы. Если ей это хорошо, значит, и тебе».

Я написала о ночных кошмарах больного человека только для того, чтобы стали понятными мои последующие действия. Я попросила, во-первых, поместить Александра Владимировича в одноместную палату - такие имелись; во-вторых, разрешить мне постоянно находиться с ним в больнице - и днем и ночью. Объяснила, как важно мое присутствие около него. К счастью, заведующий отделением - он и должен был оперировать Соболева - оказался Врачом, да, Врачом с большой буквы. Он не стал прятаться за параграфами правил внутреннего распорядка, отнесся к моей просьбе отнюдь не как к капризу больного или его жены. И поэтому мне очень не хочется опускать в бочку меда ту самую пресловутую ложку дегтя. И это скорее относится не к личности конкретного врача, а к медикам советским вообще.

Согласившись на мое постоянное пребывание возле больного, завотделением почему-то ни словом не обмолвился о моих «бытовых удобствах» в ночные часы, а проще о том, на чем я буду спать. Или ему дела не было до того, или я не относилась к разряду «коечных больных», а поэтому никаких обязательств у него по отношению ко мне не было, или таким образом он продемонстрировал А.В. Соболеву и мне свое к нам неуважение. Соблазн поступить именно так был достаточно велик: больной был каким-то нестандартным, в привычные рамки не укладывался, наоборот, обладал двумя взаимоисключающими качествами: с одной стороны, вроде бы неприкосновенностью в силу звонкой известности его песни, с другой - открытостью, неотгороженностью от фамильярности в силу отсутствия на нем парткастового знака. За все время, проведенное в отделении больницы, зав этим отделением так и не нашел, не нащупал подходящей тональности общения с нами. Их в его арсенале было не более двух - унижать или унижаться; так,

и не иначе, определялись контакты обитателей страны победившего социализма под эгидой мудрейшей КПСС.

В чем же выразилось его к нам неуважение? В «немногом»: двадцать одну ночь я спала на трех стульях, которые украдкой вносила в палату на ночь после «отбоя». Маленькую подушечку принесла тайком из дома.

Выполнив отлично операцию оригинальным, им разработанным методом - без последующей очень долгой или постоянной хрипоты пациента, без непременной «кнопки» на шее прооперированного, - блестящий специалист, мастер своего дела, он, очевидно потому, что являлся человеком советским, не смог быть Врачом до конца: я, гипертоник, шестидесяти лет от роду, его, считаю, обязательного внимания не удостоилась. Будь иначе, он непременно позаботился бы о том, чтобы, если не для меня, то для блага Александра Владимировича, сохранить мои силы, задумался бы о том, как скажется на моем здоровье многодневное бдение с поломанным сном, достанет ли у меня сил выхаживать больного в течение сложного послеоперационного периода. Если бы ему не мешали комплексы советского человека!.. Если бы!

А как в самом деле я это перенесла? Обзавелась на определенный срок сверхпрочностью, сверхнеуязвимостью? Не знаю. Так угодно было Богу, так распорядилась судьба, которая неизвестно кого в те дни хранила - меня или Александра Владимировича. Или обоих...

Я не стала бы так подробно говорить о заведующем отделением уха, горла, носа, если бы являл он собой исключение. К великому моему сожалению и обиде, за годы роковой болезни Александра Владимировича, а это длилось без малого пять лет, я выхлебала от медиков не чашу, а цистерну неуважения и черствости. Но об этом не сейчас.

Пока я ожидала заключения гистопатологов. Надеялась, конечно, как же иначе?.. Будто сейчас передо мною строчка на бланке, ее-то одну я и запомнила: «...раковые клетки с ороговениями»... Не испугалась, застыла от ужаса...

А потом были тридцать сеансов радиологической терапии. С тяжелыми, почти неизбежными при этой тяжелейшей процедуре ожогами горла. Одно лишь смягчало впечатление этих дней - встреча с изумительным человеком и врачом, выполнявшим эти процедуры, милейшей женщиной, доброты и мягкости - редкостной. Ласковая улыбка, ласковая речь этой женщины в отделении радиологической терапии в Сокольниках оставались неизменны, приветливость - обязательной, заботливость в лице и голосе - постоянны. Конечно, не в ее силах было изменить воздействие «пушки» на больного, но стрессовое состояние ей удавалось снимать даже у такого непростого человека, каким был Соболев. Стыжусь, что не запомнила ее имени. Но благодарна ей всегда. За человечность.

Пройдя курс радиологических процедур, обретя прежний свой голос, Александр Владимирович вынужден был заняться лечением не покидавшего его все это время недуга, что «исцеляла» молодая невоспитанная особа в белом халате. Осталось загадкой, почему она не настояла, как положено врачу, на обследовании ее больного проктологом. Настояла я. Проктолог Б., завотделением, принял Соболева «приватно»: без врачебной карты, а главное - без совершенно необходимой для такого обследования подготовки. Ограничился, по сути, внешним осмотром. «Ничего угрожающего, - сказал мне по телефону, - давний геморрой, надо подшить. И всё». Мы , отнеслись к заключению очень опытного врача с полным доверием... И вздохнули с облегчением... Увы, преждевременно. Было это весной. А осенью того же, 1983 г., когда Александр Владимирович все же, опять-таки по моему, а не лечащего врача настоянию, обратился к Б., соответственно подготовившись к обследованию, тот же Б. ошарашил его, сообщив, что у него нехороший полип, который необходимо срочно удалить, а мне - нет, это мне не показалось - равнодушнейшим голосом сказал по телефону: «У него обширный рак прямой кишки». Он не пригласил меня к себе, чтобы подготовить к «прекрасной» вести, смягчить ее воздействие; нет, он нанес мне удар, смею думать, удар рассчитанный или, что для врача не лучше, - удар бездушный. А если бы я лишилась чувств?!

Александр Владимирович стоял рядом со мной, внимательно смотрел на мое лицо, он был уверен: услышав что-то плохое, я не смогу скрыть этого. Смогла: страх испугать его оказался сильнее страха от услышанного, от беспощадного грубого удара врача. Удар не сбил меня с ног. Выдержала. Помню, как внутри все сжалось, как отхлынула кровь от лица. Но, Боже, откуда у меняло стало сил спросить: «Вы сможете сделать эту операцию?» Последовал второй удар: «Нет, мы таких операций не делаем. Обратитесь в специальное учреждение». Он бесстыдно, для врача - преступно, солгал мне тогда.