В опале честный иудей

Соболева Татьяна Михайловна

В тот миг я ему не поверила. Несмотря на свои 75 лет, папа чувствовал себя вполне сносно: копался в огороде, помогал маме по хозяйству... А меньше чем через три месяца скоропостижно скончался. Тогда припомнились мне странные слова, сказанные Александром Владимировичем в поезде.

С явным неудовольствием сообщил он мне об этой своей способности - провидеть, с горечью заметил: слишком зрячие глаза не в радость. «У нее (него) мертвая улыбка, посмотри!» - вдруг говорил он мне. Я смотрела. Пристально, сколь допускало приличие, старалась проникнуть... Но здесь требовалось, следует признать, не одно только «смотрение»: смотрящий да увидит. Не теми глазами наделил

меня Всевышний. Может быть, и к лучшему? Чтобы носить в себе такой дар, нужно, кажется мне, большое мужество души. По силам ли мне это?

Еще задолго до страшной болезни Александра Владимировича я как-то сказала ему с упреком: «Плохую услугу ты мне оказываешь, отведя роль крохотного беззащитного существа: “Мелкий котенок, мелочь, фишеле...” А у жизни, которую я изобразила в своей “Кошкиниане”, вид огромного пса с оскаленной пастью и злющими глазами. И это не преувеличение, ты знаешь. Что будет, если, не дай Бог. останусь без тебя “несчастным бездомным котенком в непогоду у водосточной трубы?”» (Таковым было наше представление о крайней кошачьей беде. Картинка, в шутку мною нарисованная и дополненная словами, вызвала сильное, неподдельное волнение у Большого Кота - Александра Владимировича. С тех пор «несчастный котенок в непогоду у водосточной трубы» стал символом непереносимого несчастья, какое только может произойти.)

И вот я осталась одна, «четырехлетняя старушка», как мысленно называла себя. Мою детскость, незащищенность Александр Владимирович, участвуя в нашей нескончаемой игре, усердно культивировал, лелеял, раз и навсегда распределив в ней роли. Я согласилась. Режиссура устраивала обоих.

Его не стало, не стало моей «кошки», и мне указано судьбой доживать без тепла и участия, без заботы о себе, главное- без любви. Опустел «домик для двоих»... Я продолжаю жить в нем двумя жизнями: жизнью человека в реальном мире и «кошки» с непреходящей памятью о другом мире, продолжаю душевное затворничество, потому что в тот, потерянный для меня мир нет возврата и уж тем более ни для кого входа: допустимо ознакомиться с внешним рисунком той, волшебной жизни, но не проникнуть в ее святая святых. Это - мое, ибо здесь я с памятью о «кошке», с нестираемым следом от нее в душе и сердце.

...На экране телевизора мелькают картинки... Чужая жизнь, мишура, притворство, суета: люди актерничают, не отдавая себе в том отчета... Чуждые, далекие, холодные видения... Они пробуждают во мне острое, увы, теперь уже несбыточное желание отвернуться от экрана, этого окна в другой мир и из другого мира, обратить, как когда-то, взгляд к тому, перед кем моя жизнь - настежь, без утайки, кто и составляет ее стержень, подойти, просунуть голову в предупредительно поднятые руки — «воротца», не кожей, всем существом ощутить их мягкое, нежное прикосновение, почувствовать, что это так же необходимо и желанно ему, как и мне... Это было - наше. В те счастливые минуты, когда нечего было желать, я знала, понимала, чувствовала: мне навстречу простерты не руки - душа. «Блаженство», «наслаждение» - бедные слова в сравнении с тем уютным, обнимающим теплом, той возвышенной радостью, что переполняли тогда!..

Ничего этого нет. Не будет никогда. Боль непереносимая. «Где мой мелкий? Где мой крохотный?» - звал он с трепетной радостью в голосе, выходя из комнаты, где работал, повторял эти вопросы, проходя по вытянутой прихожей мимо двух комнат в кухню, где нередко и находил меня, чтобы обнять, поцеловать «родную головочку», потереться щекой, как это делают ласкающиеся кошки...

Время - жестокое и милостивое... Наконец, после многих лет

одиночества я могу относительно спокойно восстановить в памяти прошлое, даже писать о пережитом. Могу, чтобы глаза то и дело не застилали слезы. Наверно, это к лучшему, так нужно. Говорят, плакать об усопших - грех: слезы близких тревожат их душу, не дают ей обрести успокоение.

...Где, в каком бесконечно отдаленном от меня уголке мироздания нашла вечное пристанище мятежная душа поэта -моей неповторимой, единственной «кошки»?.. Может быть, на приснившемся ему однажды сказочно прекрасном небесном теле, в стране добрых и справедливых высоких тополей?.. Может быть, они сдержали свое слово и призвали к себе, как обещали, праведную, безгрешную душу поэта?..

Но у моей души отнята половина, и она, смертельно раненная, не умеет исцелиться. «Я всегда буду с тобой моими стихами...». И памятью...

Необъятное счастье... Вечная, неутихающая скорбь...

БЫТОВОЙ АНТИСЕМИТИЗМ

Словосочетание, которое я всегда воспринимаю с оттенком недоумения или недопонимания. Оно позволяет предполагать существование еще каких-то форм антисемитизма: государственного, это точно, а еще? А еще мне не ясны очертания этого явления, т.е. место, где оно имеет место быть. Быт - понятие весьма широкое, и границы у него «прозрачные»... Приходится думать, что «бытовой антисемитизм» - замаскированное определение антисемитизма, санкционируемого властными структурами. Это присказка.

Иногда мне так хотелось, чтобы на лацкане пиджака или пальто Александра Владимировича сияло предупреждение: «Я написал “Бухенвальдский набат”». Думаю, это объявление, которое было бы доступно любому встречному, избавило бы поэта Александра Соболева от того, что еще в СССР называлось бытовым антисемитизмом.

Это то, о чем я умолчала. Вполне сознательно. Поэт сам признался, что вся его жизнь удивительно ярко окрашена призывом «Ату, его, жида!». Что я еще могу прибавить к антисемитизму, исходящему от «ума, чести и совести» нашей эпохи? На мою долю - рассказчика - остаются разве что конкретные факты в качестве иллюстрации. А разве мало я их приводила?

Разве многоликий холоп в разных слоях общества не чует угодливым носом, какие его выходки останутся безнаказанными, чего хочет барин?

Может быть, и не стоит вспоминать инциденты на национальной почве с представителями моего родного народа, принадлежности к которому я в такие минуты стыдилась? Но они были!

Как сейчас видится - вот чем не надо бы засорять память!
– свекольно-красномордая, примерно тридцати лет особа в метро, которую я попросила уступить Александру Владимировичу (в последний год жизни) место. Маленькие серые глазки на мясистом лице засверкали злобой, щеки запрыгали... Посыпались оскорбления... Мысленно я обругала себя за оплошность.

Запомнила, как Александр Владимирович получил выговор от одного рыластого типа, вздернутый нос которого избавлял от нужды сверяться с пятой графой, за то, что в метро сел на место, которое уступила ему я. «Еврей, а свою жену не жалеет...» — определил он вызывающе нахально. В глазах «вежливого» антисемита я выглядела пострадавшей стороной... Клянусь, я ни разу до этого случая никого в жизни не ударила, но здесь у меня зачесались руки.

А потом настал день, когда и кулаки в ход пришлось пустить. Не спешите порицать меня... Произошло это, как на грех, опять-таки в последний год жизни Александра Владимировича. Хищники носом чуяли слабость жертвы, не иначе.