В осаде
Шрифт:
– Да!
– Тогда - живите. Я вам даю слово, что у тех из вас, кто будет меня слушать, будет этот шанс - жить, жить - и наследовать Ему. Но для этого я должен стать для вас Богом. Вы готовы видеть во мне Бога, быть моими святыми и апостолами, не рассуждая принимать мои истины? Так уж повелось издавна, что без Бога - никуда, вы сами это знаете. Готовы ли вы видеть во мне Бога - и тем дать мне право даровать вам жизнь? Сразу говорю: я убью каждого, кто не подчинится или хотя бы усомнится. Отвечайте. Готовы?
– ...Да...
Шёпот это был, или мне вообще послышалось? Я видел - они боятся и надеются.
– Тогда расходитесь. Всё остаётся по-прежнему. Десятники - десятниками, сотники - сотниками, старшины - старшинами. Все делают то, что делали вчера, и два дня назад, и всегда. Другим будет лишь одно - все должны ждать моего слова и держать своё. Моё слово не замедлит. Расходитесь, люди. Я - с вами. Я - с вами, пока вы - со мной. Всё.
Я стоял до тех пор, пока площадь не опустела.
Я чувствовал: Единый жил, хотя и боялся.
Я чувствовал: если я Бог, я - Единый.
Странно было быть Богом. Придворные не соблюдали этикет, они старались поймать мысль (из лучших побуждений) и ждали слова, как истины. И ещё - мне казалось (или, скорее, виделось, зналось), что у них исчезли флаги, и они с удивлением начинали ощущать свои паруса.
Но главное для меня было - что я обещал всем жизнь, и это обещание, мне казалось, я смогу выполнить, ведь мне дано было больше, чем государю,
– Вы оденете их платье - оно уже готово. Каждый из вас возьмёт десять ножей. Ночью вы выйдете и разойдётесь по их лагерю, вокруг. Если вас обнаружит стража - вы пьяны; ползите, мычите, спите...они ни о чём не догадаются. А там, в лагере, в шатрах, вы будете убивать. Никакой самодеятельности, только ножом в глаз. Если человек будет спать на боку - не трогать; не должно быть ни одного звука. Если вдруг не сможете вытащить нож из черепа - оставьте его, у вас есть ещё. И слушайте - слушайте большую флейту, она - сигнал вам возвращаться. Вы всё поняли?
– Да!
– Идите. Ночью я вас провожу.
Ночью, напоследок, я им сказал:
– Возвращайтесь. Помните, каждый из вас дорог, ибо вы - части Единого. Идите.
Страшно было ожидание, ибо сейчас решалось, Бог я или нет, и решал это не я. Рядом стоял трубач. Прошло три часа. Скоро рассвет.
– Играй свою мелодию, - сказал я ему, и его труба зазвучала. Звук лился свободно и страстно, он заканчивал эту страшную ночь и звал героев домой. Я встречал их. Каждому приходящему я клал руку на плечо в темноте; я был благодарен им. Я сохранил их, да и как могло быть иначе, ведь я - Бог. Оставалось ждать.
Зоркие стояли на крепостных стенах и смотрели в их стан, с ними я смотрел в сердце их государя. И в положенный срок мы увидели: государь их проснулся. Я взошёл на стену и увидел всё сам. Государь их проснулся, и они все проснулись, не проснулись только те семь тысяч триста сорок два воина, выбранных в жертву Мне посланными Мною. И когда они не проснулись, проснулись остальные. Я был доволен. Я видел всё. Там были ужас, ненависть и героизм - там, у них. Что перевесит? Если они одолеют своих героев и протянут со штурмом хотя бы два дня - всё, тогда они спекутся, тогда им уже ничто не поможет. Ничто, кроме нас, если мы не возьмём нашу победу, идущую к нам и просящую у нас своей части. Так думал я - я рассчитывал на ужас. Ненависть я не рассматривал. Оставалось только ждать. Я уходил со стены, и воины расступались и пытались поклониться мне, но сдерживались; почему они это делали, они и сами не знали, знал я, знал, что для них я Бог. Люди внизу, мои военачальники, ждали меня. Они ловили мой взгляд, пытаясь увидеть в нём приказ, но глаза мои молчали.
– Ждать, - сказал я им.
– Ждать штурма.
Они бросились вроссыпь - каждый знал своё место и своё дело. Через час Город будет готов принять ещё столько мертвецов, сколько враг пошлёт нам, и отдать столько, сколько он сумеет взять. Я стоял возле стены и размышлял о том, нужен ли сейчас будет моим людям Бог, и решил быть рядом. Оруженосцу я приказал готовиться.
В положенное время я надел кольчугу, шлем и взял в руки меч. На стене я стоял над воротами, там, где должно всё случиться. Сейчас я смеюсь, оглядываясь назад, туда, на стену над воротами и на Бога, Который не смог угадать людей. Мы ждали до вечера. Я был там, на месте, и ночью. И - ничего не случилось. Зоркие докладывали о суете, а ночью - о новых кострах, но так ничего и не случилось. Утром я и сам увидел то, что должен был понять ещё вчера: они не испугались нас, но они усомнились в себе. И то, и другое было их ошибкой, а война не прощает ошибок. И когда ворота открылись, и три сотни воинов вошли клином в их лагерь... Эти три сотни шли не на смерть. Я обещал им жизнь и сдержал слово - труба прозвучала вовремя. Они вернулись героями, а их государь ничего не успел сделать. Я больше не боялся штурма. Я знал, что он когда-то будет, но это будет штурм обречённых. Так я думал. Часами, днями сидел я в своих покоях, наблюдая мыслями их метания, советы и колебания. Наблюдая их государя, который был готов уйти, но глаза женщины, что ждёт его, не пускали его. Будут ли они брать нас измором?
– думал я и не мог ответить на этот вопрос. Как я уже сказал, проходили дни, недели...и постепенно я перестал о них думать, я думал только об их государе, его мысли лежали тяжестью в моём черепе, они еле поворачивались и были бледны и жалки. Я был прав - он не мужчина, он не может ей сказать: я проиграл. Они будут брать нас измором. И стеречь себя каждую ночь. Они превратились в лисицу. Схватка с лисицей не так страшна, но она требует осмотрительности - главное не дать ей шанс. Если я буду по-прежнему Богом, я могу ошибиться, ведь как всякий Бог, я люблю героев, а сейчас не время героев: нас сторожит лисица. Чем страшна лисица?
– спросите вы. Тем, что она знает свои слабости, и это даёт ей ум. Да, мерзкий, неуютный и трусливый, но - именно этот ум заставляет её не упустить свой шанс. Нам придётся считать припасы, считать дни, считать дожди. Как это мерзко! Для того ли я стал Богом? Несчастный Бог, Ты что-то не так сделал, - говорил я себе, и ночи сменяли дни, и я всё меньше был похож на Бога, обещавшего им жизнь. Чувствовали это и они. Когда я проходил по Городу, глаза их исподтишка и опаской мгновенно посещали меня и тут же уходили - они боялись, что я прочту их сомнения и прикажу убить их. Да, они всё ещё боялись меня, но уже сомневались. Это естественный ход вещей, время упоения Богом сменяется временем сомнения, временем отрицания, временем ненависти... Каждый Бог это проходил, в разное время и в разных землях. Не исключение и я. Только я об этом не думал, когда становился Богом - я был молод и хотел давать жизнь.
Дни, дни, дни, ночи, ночи, ночи, припасы, припасы, припасы, дожди, дожди, дожди... Время Моё истекало, и я это чувствовал. Наконец, последняя песчинка упала на дно. Я больше не был для них Богом. И меня теперь всегда сопровождали солдаты. Что ты за Бог, если не можешь даровать жратву?! Увы, жратва и Бог для них - одно и то же. Они уже забыли про моё слово даровать им жизнь. Жизнь без жратвы им не улыбалась. Я буквально чувствовал, как они, получив своё утром, подсчитывают, прежде чем лечь спать, на ночь, сколько жратвы ещё осталось, и сколько перепадёт им, а сколько - соседу; у соседа на один рот больше, но этот рот - ребёнок, и ему можно дать меньше, а то, что останется благодаря этому меньше, съесть самим. И я возрадовался, что я не Бог - я не мог любить их, хотя совсем недавно, когда они казались мне слабыми и беспомощными, я их любил. Как-то так получилось, что мы ушли друг от друга, и стали одновременно с этим (что было вперёд, неизвестно) друг друга лучше понимать. Теперь - когда они подсчитывали кусок во рту другого - я понял, что они не слабы и не беспомощны, что слабость и беспомощность - вопрос выгоды. Хм, выгоды, как и вообще всё. Выгода движет всем, и вопрос святости того или иного выбора, той или иной выгоды заключается в том, сзади нас эта выгода или впереди. По пути разбросаны куски, они указывают нам дорогу, и вопрос лишь в том, берём мы один кусок и идём дальше, к следующему, или стараемся сожрать всё, что на этом месте есть. И тот, кто довольствуется одним куском, презирает того, кто хочет два, а этот - того, кто хочет три, и так далее. Голод всегда остаётся, и съедается всегда то, что должно насытить, и какая разница, в принципе, хочу я довольствоваться одним куском и получить другой дальше, или всё
– никто! Идущие к Богу (если Он есть) ничуть не выше идущих к золоту и наоборот. А это значит, что Бог не выше забытой в разрушенном доме глиняной чаши с отколотым краем. А это значит, что Бог равен нам, каждому из нас, и не только нам, но и простому ножу на нашем столе. И так же, как мы, как каждый из нас, преходящ. Однажды Он прейдёт, и это будет час торжества тех, кто был презираем вдали от Него, и час расплаты тех, кто именем Его творил то, что считал справедливостью. Всё перевернётся, и снова места вселенной будут ждать того, кто первым займёт их, оставляя другим серединные или окраинные дома, лишь правила игры будут прежними, твердыни и рабочие волы, и бывший Бог будет рядовым игроком, и вряд ли самым талантливым, ведь тогда, когда другие играли, Он был всего лишь судьёй. Да, он будет помнить все выверты и тонкости, но характер его будет утерян, ибо не он боялся и надеялся, обретал силу в потерях и слабел от находок не он. Ростовщик, Бог, царь, мусорщик...мы все ещё посчитаемся. Чем всё закончится в новой игре? Спросите тех, кто был бит в прежней, они вам ответят, кто вы будете, укажут вам место и определят паёк. Так что не презирайте их сейчас, и тогда вам будет честь возле них и часть со стола их. Это и пытается внушить сейчас, в этой игре, как и в любой другой, что была или будет, текущий Бог - не оттолкни, не презирай, не подставляй подножку, терпи, люби. Он старается не для Себя, а для нас, старается, хотя знает, что Скоро Ему быть внизу, в глубине, куда не достаёт свет. На глубине моря сияет алмаз...
Век мой короток, я пережил всё, что положено было мне как Богу. Слуги приводили ко мне женщин, которые были рады скрасить мои труды. Бессонные ночи в одиночестве оказались лучшими жемчужинами в океане времени. А герои, которым я велел убивать, запомнят меня навсегда как Бога дающего. Но Город... Не в моей власти теперь его судьба, ибо не ко мне взывают его дети. Они отказались от меня, несмотря на то, что я их предупреждал: пока вы со Мной, Я - с вами. Они взяли свою судьбу из моих рук снова в свои иллюзии. Они никогда не договорятся между собой, и в Городе отныне столько Богов, сколько людей. А я...я всего лишь государь. Там, вовне, есть ещё один государь, и я теперь понимаю его, хотя и не знаю его мыслей. Когда я был Богом, я знал его мысли, но не понимал его. Такие вот парадоксы. Кто из нас может спасти Город? Никто - ни я, ни он. На ночь я велю всем слугам оставить внутренние покои и хожу, отмечая в темноте светящиеся жемчужины - мои мысли, что приходили ночью ко мне то тут, то там. Чистота их удивительна, но это не удивляет меня - ведь я тогда был Богом. Теперь я не соперник Ему, как Он не хозяин мне: мы оставили друг друга, причём Он был первым. Замечали ли вы, что в любом споре в конце концов возникает вопрос: кто первым начал? Это считается детством, но это единственный законный вопрос, ибо только он решает спор, и более - ничто. Доводы - дым, спорящие разойдутся и будет новые доводы без конца, любой спор - вечен. Вечен хотя бы потому, что струит мысль, а Мысль как все мысли образует гало. И если кому-то вдруг покажется, что он добрался до последней мысли, то окажется, что конец последней мысли - это начало самой первой, с которой всё и началось. И значит - кто начал первым? Ибо тот, кто начал первым - это и есть тот, кто презрение своё посчитал более обоснованным и предъявил его как аргумент. Вот и всё, всё просто. Потому в споре ищут не истины, а высоты, а истины, как мы уже сказали, в споре не найти. Имей своё презрение - его имеют все, - но будь мужчиной, не обосновывай его, просто скажи: да имел я тебя во все дыры, - и это будет правдой о тебе, той правдой, которую ты пытаешься скрыть за словоблудием, логикой и цепью мыслей, заключённых в кольцо. Иметь основание презирать другого не нужно - презрение существует вне оснований, и поиск оснований для него - это просто трусость. Всем нам есть за что презирать друг друга, но если мы будем постоянно тыкать этим друг другу в глаза, в лучшем случае мы зря потеряем время, в худшем - останемся без глаз. Поэтому упрёки ограничивают зрение и, как следствие, мир. Я упрекал Его, и сейчас Город сжат для меня до величины моего дворца. Время, потраченное на упрёки, могло пойти другой дорогой, и её-то я сейчас и пытаюсь найти. Упущена ли она? И кроме того, Его давно уже нет здесь, и мои слова просто сотрясают покой вокруг меня, а покой мог бы, наверное, заменить Его мне, ведь был момент, когда он создал Меня, и время, когда Я был. Мой покой был покоем Города. Чувствовали ли это там, за его стенами? Если да, то оставалось совсем немного до развязки, и моя вина, что она была упущена. Я должен был найти хотя бы слова, чтобы продолжить Своё существование, пусть эти слова были бы лживы, но движет не истина, а вера. Да, многое сейчас воспринимается по-другому. Упущено ли всё?
– не знаю. Зато у меня есть возможность узнать (в последний раз), может ли владыка земной быть сильнее Владыки Небесного. И если да - то это означает, что когда Бог покидает человека, Он покидает его из Своей слабости, слабости не духовной, а реальной. Или...из веры в человека. Да, никогда не знаешь, что есть правда, когда пытаешься понять Его. А может быть, правда всё? В любом случае я себе не завидую. Ибо если правда всё, то правды нет, и значит, правда есть как правда слабого и правда сильного. Часть своей правды я упустил, свергнутый Бог, но часть правды как государь ещё несу в себе. Достаточно ли этой части? Прошлому государю оказалось недостаточно. И он устранился. Они ушли - Бог, государь и посредники. Ушли. Ушли. Ушли... Я повторяю это слово, как будто в нём моё спасение. Они ушли... Власть, неизвестная мне, провела их ночью по городу незамеченными, незамеченными выпустила за ворота и неузнанными провела через стан врага. Что это за власть? Кто её несёт? Как это узнать? Кто был в ту ночь у ворот? Ведь это люди. И если знать хотя бы одного из них, можно узнать и других, и попросить...или заставить поделиться этой властью. Кто был в ту ночь у ворот? Всё может раствориться как дым, если я ошибусь с людьми.
– Авар!
Авар вошёл тенью, как будто он стоял невидимый тут же и только ждал моей мысли о нём.
– Авар. Ты пойдёшь сейчас с тысяцким и он тебе найдёт людей, что были в ту ночь, помнишь, когда мы их резали спящих?
– Да.
– Мне нужны из них двадцать человек, не больше и не меньше. Через час они должны быть у меня здесь. С оружием. Всё.
Авар исчез так же, как появился.
Я прислушался к себе, и мне показалось, что та власть, тень которой я ухватил, может прочесть мои мысли и исчезнуть. Я пытался не думать о ней, но мысли мои шли фалангой помимо моей воли, они хотели победы, и я не мог их остановить. Скоро они перешли в заклинание: быстрее, Авар, быстрее, Авар, быстрее... И он не подвёл, Авар. Он стоял передо мной, согнувшись и глядя в пол, а за ним, так же согнувшись и так же глядя в пол, стояли двадцать героев; часть из них верила Богу, часть была отборными подлецами, кто-то постоянно признавался в любви своим жёнам и после этого со спокойной душой шёл к продажным девкам, но все они верили мне, тогда, когда я их выбрал, и они сделали своё дело, каждый по-своему, но все одинаково. И сейчас они стояли перед государем, втайне надеясь, что он, может быть, ещё Бог. Эта надежда читалась в их фигурах, и лишь Авару было всё равно, Бог я или государь, или оборотень, он повидал всякое.