В ответе за всё
Шрифт:
Снова щелкнул бич, молотом ударив Вовку в затылок.
— В строй, плесень!
Вовка глухо захрипел горлом и встал в крайний ряд. Замечание господина надзирателя было справедливо. Его охватило чувство спокойствия и удовлетворения. Сейчас, сейчас они пойдут в атаку, круша глупых людей. Чтобы принести этим несчастным настоящую справедливость, о которой он мечтал столько лет.
Сумерки человека
Губы смерти нежны, и бело
Молодое
Ты ненавидишь этот потолок из пластиковых панелей: всегда одинаковый, белоснежно-белый, без единого изъяна.
Господи, почему нельзя просто побелить его? Небрежно, наспех, чтобы штукатурка потрескалась и пошла пузырями, обросла трещинами, черными, как ночь. Тогда ты смог бы смотреть на него, как на карту воображаемого мира: вот большая река, течет через страну, чье название звучит как имя редкого цветка; в верховьях старатели в ковбойских шляпах моют золото; в низовьях, там, где река становится такой широкой, что не видно другого берега, живет седой старик.
Кажется, он похож на тебя самого, только не прикован к постели, и у него нет белого потолка над головой. И каждое утро, опираясь мозолистыми руками о колени, старик встает с ложа, застеленного тростником, завтракает вяленой рыбой, сдирая полупрозрачное мясо с костей желтыми крепкими зубами. Потом он выходит на лодке за рыбой, а вечером на причале его ждет внучка в развевающемся платье цвета закатного солнца.
Но увы, потолок девственно чист, нет на нем места для стран, рек и людей.
И внутри тебя тоже нет.
Ты можешь только пялиться в белый пластик и иногда, когда шея болит не так сильно, поворачивать голову и смотреть на пляшущие цветные пятна в телевизоре. Звук ты не включаешь давно — всё равно ничего не можешь понять в гомоне, полном непонятных словечек. Тишина намного лучше, в ней иногда чудится, как тебя зовёт кто-то из прошлой жизни. И тогда ты вспоминаешь: лица, голоса, завитки волос, выбившиеся из прически Тани, маленького желтого цыпленка на подушке Стасика, красный мяч, скачущий по песку и падающий в воду.
Тихо, Стасик мой, не плачь, не утонет в речке мяч.
В груди загорается пожар. Ты хорошо знаешь его и встречаешь как старого друга. Врут ведь, что сердце слева, оно в самом центре, и приступ расходится из него волной огня, как круги по воде.
Твоя рука, обвитая набрякшими венами вперемежку с темными пятнами, тянется к красной кнопке. Милая, милая сестра в спасительном белом халате, тебе опять пора бежать на помощь. Рука ползет мучительно неторопливо, словно один за другим рвет слои невидимой пленки.
Пальцы упираются в стену, теплый пластик скользит под кожей, не давая опоры. Еще, еще чуть-чуть! Огонь в твоей груди пылает всё ярче, и ты почти достаешь до спасительной кнопки цвета крови.
Жар сменяется ледяным холодом. Боль уходит под напором сладкого ментола, словно тебе на полвека меньше и ты впервые пробуешь тонкую сигарету, взятую у той девчонки на остановке.
Рука бессильно падает
Поздно, родная. Слишком поздно.
Нет сил закрыть глаза, но это и не нужно.
Ты уже ничего не видишь. Свет уходит, и ты вместе с ним.
Он очнулся внезапно, словно от резкого хлопка над ухом, вздрогнул и открыл глаза.
Вокруг стоял темный осенний лес, над головой, среди голых ветвей, плыла серая хмарь. Под ногами скрипел песок, крупный и неуместно желтый, насыпанный узкой дорожкой, что тянулась в неизвестность между склизкими, блестящими стволами.
Руки! Он не узнавал свои пальцы - не скрюченные старческие, с буграми мослов, а молодые, неестественно бледные, с потемневшими ногтями. Да и сам он был другим. Боль не терзала тело, ноги, давно его не державшие, твердо стояли на земле. Шею щекотал меховой воротник короткой куртки. Он никогда не носил такую, хотя в молодости мечтал купить — как у пилотов-бомбардировщиков времен войны.
Он тронул лицо - худое, на впалых щеках колется щетина. Постояв несколько минут и привыкнув к себе новому, он двинулся по дорожке. Понял, что так и нужно.
Шагов слышно не было. Песок пожирал звуки, не давая им появиться на свет. Лес не казался страшным. Чего тут бояться? Только странная печаль висела в воздухе. Как паутина: вроде и нет её, а стоит лицом коснуться, и вот она на тебе.
Тропинка вывела к поляне.
Меж высокой, сухой и ломкой травы виднелся колодец: грубые камни, покрытые лишайником, сложены в высокое кольцо. А рядом стояла она: тоненькая, в простом белом платье, и глаза - цвета векового льда.
Он понял всё, но решил, что должен спросить.
— Я, — голос прозвучал глухо, — умер? А ты…
Она приложила палец к губам и покачала головой.
— Я твой друг. Никто не должен быть в одиночестве в такой момент.
Пальцы девушки, которая взяла его за руку, показались невыносимо горячими. Но избежать ее прикосновения, уклониться он не мог.
— Идем. Тут недалеко, - сказала она.
На третьем шагу он понял душой, что мёртв. Окончательно и бесповоротно. Пути обратно, через голый темный лес, не будет. Нет возврата ушедшему за черту. Тиски слова “навсегда” сдавили сердце с такой силой, что он пошатнулся.
Рука девушки, раскаленная, словно металл в работающей домне, удержала его. Жар пальцев, дарующий боль, не дал рухнуть на землю, свернуться калачиком и застыть в вечной тишине.
Он хотел бы этого… о, как бы он этого хотел!
Он шел дальше, осознание неизбежного давило, губы незнакомки шевелились, отсчитывая шаги.
На девятом из глаз потекли слезы: горе о тех, кого он оставил, вывернуло сердце наизнанку. Безысходная тоска криком поднялась из груди: так воют волки на курганах, так исходят криком над сырым ртом могилы, пожравшей близкого, так плачут дети, узнав, что папа больше не придет.