В ответе за всё
Шрифт:
Тогда он начал вспоминать: всё хорошее, что только сделал в жизни. Воспоминания дали тепло, согрели леденеющее тело, искорки побежали по заиндевелым пальцам, сил прибыло.
Он менял добро на тепло, добро от поданной милостыни до сказанной правды на крохи пламени...
Пока память не опустела.
Последние несколько шагов он сделал на одном упорстве. И холод отступил.
Перед ним лежала поляна, черная от золы, что лежала на ослепительно-белом снегу. А в центре ее стоял некто очень хорошо знакомый, стоял, сложив руки на груди. Он сам,
Они встретились в центре аспидно-черного круга.
Двойник ударил молча. Под дых, сбивая дыхание.
Он упал на колени: это был очень знакомый удар, такой он когда-то отвесил Пашке, ни за что, если разобраться. А старик ударил опять, на этот раз по лицу: пощечина, не больно, но обидно. Да, это его пощечина, он вспомнил, как дал её. Прости, Светка!
Удары сыпались один за другим. Каждый из них он помнил, он наносил. Небо! Зачем всё это было в его жизни? Для чего он творил эти жестокие глупости?
После очередного удара он просто упал лицом в черный снег и остался лежать. Старик сплюнул и заговорил, и слова его оказались больнее и сильнее любых ударов, кулаком ли, ножом.
А в небе над ним сияло созвездие Весов.
Не отмеряющее никогда и ничего для человека, терпеливо ждущее мига, когда он войдет в черный круг, дабы взвесить его дела полной мерой.
Старик замолчал.
Выждал, пока беглец поднимется, и отвесил последнюю затрещину.
— Иди, тебе туда, - морщинистая рука поднялась, указывая на прогалину между деревьев.
— Благодарю, — сквозь разбитые губы смог выдавить он.
Старик отмахнулся.
— Беги, они рядом.
И он побежал, слыша за спиной лай преследователей.
Снова его обнимал лес, снова терзал кожу и мускулы свирепый, неземной холод. Но бежать было стократ легче, ведь больше не давил на плечи невидимый груз. Искупление, горькое на вкус как лекарство было медом во чреве.
Снег стал рыхлым, мокрым от воды, появились лысые темные проталины. Воздух наполнился еле заметным теплом и ветви перестали напоминать застывшие кости.
Вскоре он снял лыжи, поставил у дерева и пошел пешком.
Земля, совершенно свободная от снега, мягко пружинила под ногами. Запах? Он чувствовал его. Тонкий, едва уловимый запах клейких почек, еще не раскрывшихся, но готовых выпустить в мир первую зелень.
Сумерки потускнели, выцвели, давая стечь чернилам ночи в землю.
Он вышел на пригорок.
Перед ним лежал луг, в утренних сумерках над травой плыл туман, за лугом горел огонек.
Желтый свет в окошке.
Ты бежишь. Сбивая дыхание, путаясь в собственных ногах, хватая ртом воздух. Туда, где горит свеча, поставленная на окно. Туда, где тебя ждут, не спят всю ночь, смотрят в темноту, надеются, что ты дойдешь, не заблудишься в лесу.
И в горле стоит комок, не давая закричать.
Всё ближе и ближе дом. Ты пугаешься, когда свеча потухает. Не ждут? Забыли? Отчаялись?
Нет! Нет!
Светом окантован контур двери. Никто не забыл,
Ты подбегаешь к дому. Над крышей сияет Южный Крест.
Дверь открывается.
“Если я пойду и долиною смертной тени, не убоюсь...” Псалом 22-4
Фёкла Центавра
Тётку Фёклу считали сумасшедшей. Не опасной психованной, а просто дурочкой. Жила она в последнем доме на нашей улице, держала кур и несколько коз, с соседями практически не общалась. Я иногда её видел — зайдёт к моей бабке, чаю выпьет, помолчит и уйдёт. По весне, рассказывали, у неё обострение: перед самым рассветом бродит по улице, стонет во весь голос, а в синих глазах такая тоска стоит неземная, что даже подходить страшно.
В тот год, я с начала зимы у бабки моей жил. Вроде как в гости приехал и задержался. Если честно — то прятался я от “деловых партнёров”. Время было нехорошее, на самом излёте девяностых, тогда из-за мелкого долга и закопать могли. Потом, конечно, выкрутился, расплатился и с бизнесом завязал. Но тот год безвылазно сидел в деревне у бабки. Перечитал всё, что было у неё в шкафу, даже переписку Ленина с Каутским. Дров на три года вперёд напилил. У сарая стену поправил. И всё равно от скуки на стенку лез.
— Сходи к Фёкле, — как-то мне бабка после завтрака говорит, — помоги, чем сможешь. Ей без мужской руки-то тяжело жить.
Я сначала отказывался: не люблю сумасшедших.
— Сходи, — настаивала бабка, — родственница всё-таки. Троюродная сестра тебе будет. Не бойся, кидаться не будет, тихая она.
Ладно, думаю, схожу. Всё равно делать нечего.
Зашёл во двор, эй, говорю, есть кто живой? Не отзывается никто, только занавески на окне дрогнули. Присел на скамеечку, закурил, греюсь себе на солнышке.
— Чего припёрся?
Фёкла на крыльцо вышла и смотрит на меня. Вроде сердито, но без злости.
— Да по-соседски зашёл, может, помочь надо.
— Баба Маша прислала? — Фёкла щурилась от яркого света, совершенно непохожая на сумасшедшую в этот момент, — Ну, дров можешь нарубить, если пришёл.
Повернулась и в дом ушла. Ну и ладно! Взялся за топор, помахал им в охотку — люблю я это дело, если никто над душой не стоит.
— Чай будешь?
Фёкла подошла совершенно беззвучно. Хмурилась, смотрела на меня исподлобья, теребила пальцами край куртки.
— А если буду?
— Пойдём тогда, хватит уже.
Молча напоила меня чаем с крыжовниковым вареньем. А я всё по сторонам смотрел: дома у неё чисто, уютно. И что удивительно, на стенах фотографии из журналов. Только не море, не цветы, а всё больше звёзды, галактики, туманности всякие.
— Чё смотришь? Всегда мне это дело нравилось, даже в школе по астрономии пятёрка была.
Я пожал плечами — мне вот самолёты нравятся, хотя и пролетел с поступлением в лётное. Ну троечник я был, что с меня взять.