В ожидании рассвета
Шрифт:
Ближайшие к нему люди всё ещё находились под чарами его мелодии.
— Да! Правильно! Хватит! Надоело!
Мирт не думал, что дело зайдёт дальше болтовни, но люди принялись забрасывать кшатри камнями. Тем, закованным в железо, всё было нипочём. Началась бойня. Мирт даже не успевал уследить за кшатри, они двигались быстрее, чем лопасти мясорубки, которую тридан много лет назад видел на школьной кухне; и так же, как те лопасти, они оставляли после себя перемолотое мясо. Мирт упал на колени и закрыл голову руками. Он клял себя за трусость: «Давай, встань, бейся за людей, как отец бился
Но он не мог заставить себя подняться, и только пригнулся ещё ниже, как одинокая травинка, прибитая ветром на лаитормской равнине.
— Я не могу, я не могу, — бормотал он, когда кто-то рывком поставил его на ноги.
Потолок в тюремной камере так был жирно раскрашен золотым фосфорентом, отчего всё в комнате стало ярко-жёлтым. Этого света, кажется, хватило бы на сотню смортских сфер, вроде той, которой они собирались осветить весь мир.
Мирт всё время держал глаза закрытыми, но и это не спасало его. Он был привязан к каменной доске, его голову зафиксировали в специальном углублении так, что она постоянно была повёрнута вверх, к потолку, чтобы он не мог отвернуться. Даже сквозь сомкнутые веки он видел этот чёртов свет, а если раскрывал их, то мгновенно слеп. Узник не был уверен, что такая пытка была разрешена законом. Куда уж там лампочке, о которой он писал анонимку Ольмери. Когда это было? Кажется, в прошлой жизни.
Его не кормили, не поили. Мирт смиренно ждал своей участи и думал: как же глупо всё происходящее. Наговорил глупостей, будучи на взводе — сочли подстрекателем. Кто ж знал, что люди так отреагируют на его слова. Кто он для них? Они его даже не знали, и речь, которую он произнёс, была коротка и убога… но её хватило, чтобы начать бунт. Тьма, почему всё так повернулось…
— Отрицая порядок, данный нам Тьмой, ты признаёшь себя поборником Света, — произнёс женский голос. — Тебе нравится Свет?
— Нет, — проговорил Мирт. Пересохший язык еле ворочался у него во рту.
— Открой глаза, если тебе нравится Свет, смотри на него, наслаждайся им!
— Мне не нравится Свет…
— Громче!
— Я не за Свет!
— Повторяй за мной: «Я принадлежу Тьме! Я признаю её порядок идеальным и единственно верным!»
Мирт повторил.
— «Тьма моя мать, Тьма моя любовь, Тьма моя семья! Я более не преступлю её закона!» — продолжал диктовать голос.
Когда Мирт зачитал ещё сотню речёвок, чьи-то руки отвязали его от каменной плиты и толкнул вперёд. Мирт слабо прощупал сознание своего конвоира — кшатри, старше его — и тут же получил тычок в спину.
— Рискнёшь ещё — надену обручи.
Она отвела тридана куда-то — тот сам не знал, где очутился, потому что до сих пор ничего не видел, кроме жёлтых пятен.
— Раздевайся, — бросила ему тюремщица и куда-то ушла.
Мирт покорно стянул с себя рубаху и портки, протянул руки, чтобы нащупать опору — ноги еле держали его, затёкшие в камере. На него хлынула ледяная вода. Мирт сначала съёжился, но потом открыл рот и стал жадно глотать жидкость, которой его мыли. На вкус та была отвратно резкой и острой. Вода начала обжигать ему горло и желудок, но Мирт не мог остановиться, и всё пил и пил, пока не послышался скрип вентиля,
— Ты всё ещё воняешь, — послышался голос тюремщицы. — Но тратить воду я на тебя больше не буду, не надейся.
Она опять начала толкать его в нужном направлении, не дав одеться, и вскоре опять приковала Мирта к его каменному ложу.
— Открой рот.
Тюремщица грубо запихнула что-то Мирту в рот. Обожжённым языком узник почти не чувствовал вкуса. С одинаковым успехом это мог быть как хлеб, так и носки.
— Глотай.
Мирт подвигал челюстями и еле проглотил сухомятку.
— Открой рот.
Опять безвкусная вата на языке.
— Глотай.
Мирт попытался, но на этот раз чуть не подавился — всё-таки он лежал на спине.
А тюремщица продолжала.
— Открой рот! Глотай!
Эту дозу Мирт проглотить уже не мог.
— Наелся, — констатировала тюремщица и ушла, оставив узника с полным ртом. Мирту нестерпимо хотелось сплюнуть, но он боялся, что ближайшая кормёжка будет нескоро, и продолжал держать еду во рту, пока не смог с ней справиться.
Этот процесс — речёвки, мытьё, возвращение в камеру, кормёжка — повторялся ещё несколько раз. А может, несколько десятков раз. Мирт не считал. Он представлял, что вовсе не заперт в камере, а путешествует на свободе, говорит с людьми, и те его слушают… И он становится значимым для Истории, как отец.
Сначала он действительно планировал эти будущие встречи, придумывал слова, какие скажет своим слушателям, готовым освободиться от оков вечного рабства — ведь теперь Мирт точно знал, что говорить им: он побывал на их месте, бесправным. Но время шло, злость уступала место смирению, и планы превращались в мечты, всё больше оторванные от реальности.
Когда мир для Мирта окончательно разделился на две части — реальную, где его тело беспрестанно страдало, и уютную-воображаемую, навсегда замкнутую внутри его черепной коробки — тюремщица не вернула его в камеру.
— Сядь здесь. И жди, — сказала она, приведя узника в новую для него комнату.
Мирт затих, боясь шелохнуться — даже ощупать, на чём он сидит, на стуле или скамье. Он вслушивался в мир вокруг, тот отвечал ему лишь далёкими голосами и шорохами. Ожидание не тяготило его. Что угодно, только не снова та яркая комната!
— Привет.
— Нефрона! — Мирт расплылся в улыбке. — О, небо и мерцалки, как же я рад тебя слышать!
— Почему ты на меня не смотришь?
— Не могу. Лучше расскажи, как ты?
— Я закрыла то дело с травницей из Ведьминой Пущи. И мне всё-таки дали должность младшего следователя, — сказала Нефрона.
— Ура! Я так рад!
Его счастливая мина дико смотрелась на измождённом лице, на которое паклей ниспадали мокрые, спутанные волосы. Нефрона глядела на Мирта с тем сопереживающим презрением, с которым она раньше могла взглянуть на тощую крысу, пробравшуюся в кладовые замка, и там же прихлопнутую мышеловкой.