В ожидании рассвета
Шрифт:
Он провёл рукой перед лицом человека. Тот открыл глаза и что-то прошептал.
— Ты мог бы заняться любовью со своей сестрой? — спросил тридан.
Фарлайт не расслышал ответа человека, но, видно, тот был отрицательным, потому что магосморт вновь расхохотался:
— Всё, в брак его!
— О, не торопись, — мягко сказал тридан. — А мог бы ты продать собственную мать, если бы тебе в том была нужда?
И опять человек ответил отрицательно.
— Да однозначно в утиль! — бесновался радостный магосморт.
— Да подожди. А мог бы ты… — и тридан прошепталчто-то
Тот дал третий ответ, и у магосморта чуть глаза не вылезли на лоб от восторга.
— Я же говорил, — усмехнулся тридан. — Он подойдёт. Уже на пути к становлению человеком высшего порядка, человеком-выше-морали.
Они вытащили парня из нагромождения тел и отнесли к другой куче, поменьше.
…Новый осколок витража.
На этот раз сморт склоняется над телом, лежащим на столе.
— Проснись, новый человек. Я Энки, твой создатель.
А на соседних столах корчатся массы уму непостижимых форм, когда-то бывшие людьми.
…но всё снова исчезает, чтобы опять явить его взору Энки… скорее, уже что-то промежуточное между Энки и Ирмитзинэ в большом зале с пятью столами.
— Это всё было ошибкой, страшной ошибкой… Мы зашли слишком далеко. И это моя вина.
— Знаем мы вас, — отвечает магосморт — уже с хвостом и двумя пастями на запястьях. — Вслух раскаиваетесь, а про себя — хохочете над нами.
— Клянусь, что говорю искренне. В знак покаяния я отрекаюсь от старого имени. Отныне зовите меня просто Ир'ми'тзин'э (прим. автора: «старший/ая из мастеров» на тзин-цо)…Тот, кто творил старое безумие, умрёт вместе с именем.
— Этого мало.
— Я обещаю больше не заниматься творением… по крайней мере больше, чем в бытовых масштабах.
— Оборудование ваше я всё конфискую, — строго говорит магосморт.
— А я убью всех уродов, — вторит ему маг Норшал.
— Разве они сами заслужили это? — спрашивает Энки-Ирмитзинэ.
— Они просят меня о смерти одним только своим видом.
— Оставьте хотя бы тех, что более-менее сносные…
— Не беспокойтесь, мы уж сможем отличить искусство от уродства, — говорит магосморт Гардакар, и пасти на его запястьях — признанные искусством — расплываются в довольной улыбке.
Фарлайт очнулся оттого, что чуть не захлебнулся, скатившись в беспамятстве в кровавое озеро с нагромождения тел. Рядом не было никого живого: Ламаш и те трое фраоков-пастухов уже переместились в другое место, сгоняя души ближе к месту будущего лаитормского суда.
Он подобрал косу и пошёл туда, откуда слышались далёкие мысли фраоков, взбудораженные бойней и оттого громкие. Фарлайт пошатывался, будто криалинщик под своим зельем, иногда чуть не падал оттого, что споткнулся об очередное тело.
На поверхности кровавого моря колыхались водорослями длинные волосы. Фарлайт поднял лицо к небу, ожидая то ли могучего гласа с похвалой за свершенное очищение, то ли дождя, что мог бы смыть с него липкую тёмную жидкость, бежавшую раньше по рекам человеческих вен. Вверху был только гудящий, клубящийся хаос незавершенного творения. Тогда Фарлайт
Восторг от «срезания бутонов», наведённый Каинахом, улетучился вместе с самим древним фраоком, и Фарлайт остался наедине с настоящими своими чувствами. Он вспомнил старые мысли, что вонзались в его былую уверенность после бойни в норшаловом кабинете: вон тот парень — чей-то брат, чей-то сын… Но его быстро забрали на суд и бросили в превращальный шкаф, и те мысли так и остались где-то на периферии сознания — чтобы вернуться сегодня, со стократной силой.
Фарлайт закрыл лицо ладонями, спрятав от себя мёртвый пейзаж. Воздух врывался в его лёгкие со всхлипывающим хрипом. И ещё одна старая мысль, на этот раз, претерпевшая перемену: смерть хороша, пока ты не смотришь ей в лица. Не в лицо, а лица. Потому что лицо смерти было чёрным покойным лоном, а лица — искажённые, пустоглазые, с приоткрытыми ртами.
Почему-то на него накатила уверенность, что и его собственное лицо теперь такое же, как у мертвецов, тогда Фарлайт наклонился к морю в поисках своего отражения, но не нашёл его.
— У меня нет лица, — прошептал он. — Меня самого больше нет?
Когда-то Фарлайт неистово желал пустоты, но сейчас он воззрился в её недра, надеясь, что оттуда вот-вот откликнется Нечто… И это Нечто вернёт его самому себе.
Демон щурился в пустоту до рези в глазах. Он мучил своё энергетическое облако, но то нащупывало лишь смерть. Он напрягал уши — пока ему не показалось, что те оглохли уже от воя вихрей первородного хаоса, и теперь способны слышать только его эхо, бесконечно повторяющееся в памяти. Ниоткуда ему не было ответа; и тогда он дал его себе сам: воплем, более диким, чем крики всех его жертв вместе взятые.
«Что это было?!» — чужие мысли показались лишними во всеобщем воинственном вопле. Был ещё кто-то живой — под кровью, под телами, под землёй!
Фарлайт выдернул наверх затаившуюся жертву — магическим рывком. Это был грязнющий пацан. Трубка, через которую он дышал, упала в алое море. Демон швырнул мальчишку на землю и поудобнее перехватил косу, чтобы замахнуться.
— Дядя Фарлайт!
Коса чуть не выпала из рук. Кто это? Сморт, первый ранг…
— Рем? — и тут же другой вопрос: — Как ты меня узнал? Я же…
— Ваши волосы. Когда я вылил на вас воду в Пиминне, они были такие же… и губы… и это… в общем, узнал.
Вокруг лежали тысячи мёртвых тел, а они просто говорили о волосах. На лице Рема читалась радость, он явно решил, что Фарлайт прибыл к нему в составе армии спасения.
— Что ты тут делаешь?
— Прячусь… Помните, вы меня отругали, что я не прокопался под вашей сеткой? Я с тех пор только этому и учился, копать…
— И закопался сейчас, а дышал через трубку, — закончил Фарлайт. — Я не о том. Что ты тут делаешь? Тут же были одни люди? А ты вообще должен стоять коленками на камнях где-нибудь в саотимской школе…