В парализованном свете. 1979—1984

Русов Александр Евгеньевич

Он закладывает руки за голову. Он лежит, будто на лесной полянке. Будто у себя дома. Неподвижный взгляд устремлен в потолок. Там, на потолке, написано окончание второго варианта решения задачи.

…И вдруг такая тишина вокруг. Только щебет птиц да бездонное небо. Чуть покачиваются уходящие ввысь стволы сосен. Чуть кружатся их высокие вершины… Антон Николаевич ощущает изнурительную слабость и полную беспомощность. Антон Николаевич никак не может подняться с дивана. Или не хочет? Тело сковал сладостный сон. Но ведь он не спит. Он все видит, понимает и, наверно, впервые за много лет чувствует себя по-настоящему дома. У себя дома, на своей постели. Он чувствует,

что умирает, но почему-то совсем не страшно. Может быть, потому, что рядом находится сын, который закроет ему глаза. Что ж, прожита большая, разная, по-своему счастливая жизнь. И потому это мгновение мерцающего сознания окрашено в какие-то неправдоподобные, сияющие тона…

— Па, тебе плохо?

Антон Николаевич с трудом опускает ноги на пол. Хочется пить. Во рту пересохло. Над левой ключицей тянет. Над левой ключицей ноет, отдает в лопатку. Будто там лопнул старый нарыв, гной вытек, стало легко — и теперь чуть дергает, щекочет, затягивается молодая ранка.

Ватные ноги неуверенно ступают по половицам паркета. Тело невесомо. Пошатывает. Антон Николаевич выходит на кухню, нацеживает заварки из пузатого фаянсового чайника.

Когда возвращается, Клоник уже слушает Челентано. Включил кассетник, запустил на полную громкость, развалился в кресле, раскидал по ковру свои длинные ноги в кроссовках. А шея тонкая, как у девочки. И даже косичка спускается по желобку сзади, наползает на воротник.

Антон Николаевич подходит. Антон Николаевич треплет густые волосы сына. Голова Клоника покорно мотается из стороны в сторону.

— Решил наконец, куда поступать?

— Никуда.

— Почему?

— Неохота.

— Что это вдруг?

— А на фига! Зарплата копеечная, а воровать и без высшего образования можно.

— В каком смысле?

— В обыкновенном. Все заврались, заворовались кругом.

— Я, например, тебе никогда не врал, — говорит Антон Николаевич, и голос его при этом дрожит.

И снова все вокруг окрашивается в какие-то неземные тона. Плывут, множатся перед глазами радужные золотистые круги…

47

— Антон! Кхе!.. Слышишь?.. Ты слышишь меня?.. Как можно?.. Ведь семья…

Какой-то бред. Бессвязная речь. Запутанная и темная. Бессмысленное шевеление губ. Вытаращенные за выпуклыми стеклами очков чистые, голубые глаза маньяка. Топорщится, подпрыгивает колючая щеточка усов.

— Это жестоко… Кхе!.. Это бесчеловечно… Я бы никогда…

— Кончай! — орет на него Тоник. — Совсем заврался. Он бы никогда… Сам-то!.. Твоя-то семья где?

— Молчи! Щенок! Кхе! Не тебе судить! Доживи до моих лет! Жизни не видел…

— Он прав, Тоник, — нехотя, равнодушно, устало, как бы по одной только скучной обязанности, говорит Антон Николаевич. — Он ведь действительно старше…

Тоник ухмыляется. Клоник насупился. Тоник-Клоник молчит. Неуклюжий, нелепый, длинный, нескладный, не видевший жизни Тоник-Клоник-Дылдочка. Что-то вроде отцовской жалости, на которую Антон Николаевич, может, теперь и не имеет права, поднимается в его душе. И тотчас сменяется глухой неприязнью к этому бездуховному, еще не оформившемуся, но уже изнывающему от низменных желаний куску плоти. Будто, глядя на Тоника, он вспоминает о каком-то собственном позоре, постыдном переживании юности. Его раздражает и запах пота стремительно взрослеющего организма, и раздутый гормонами нос, и мина наглой самоуверенности на лице.

А Тоник уже фиглярничает. Тоник паясничает вовсю.

— Праведник нашелся!

Тоже мне. Папашка! Каццо моржовый. Стронцо стоеросовый. От всего этого твоего вранья тошнит. От всех твоих праведных, правильных речей выть хочется. Понял? Ва фан куло! Тьфу!..

Платон не слушает, отключился. Его взгляд блуждает. Дым коромыслом. Цветные стекла горят. На левом лацкане велюрового пиджака фосфоресцируют карамельки — раковые шейки орденских планок на черном бархатном фоне. По случаю праздника? Торжества? Какого именно?

— Этот столик свободен? — спрашивает у кого-то Платон Николаевич своим глухим, чуть сипловатым голосом. — Машенька!.. Пива!

48

Доктор Кустов медленно бредет вдоль затопленного талой водой парка. Темные стволы деревьев и голые ветки кустарника торчат из неподвижной воды, подернутой радужной масляной пленкой. Чернильный цвет отражаемых туч перетекает в голубизну отраженного неба. Чернеет жирная земля с рыжими островками прошлогодней листвы. Перевернутый в недвижном зеркале лес кажется более сочным и живым, чем настоящий. Солнце садится. Золотятся изломы ветвей. Ослепительно горят слюдяные оконца проступающего за деревьями дома. Горячечный цвет побежалости. Фрагмент гипсовой колонны. Барочный завиток ложного ампира. Гладь стены. Высвеченный антаблемент. Архитектурные излишества известной поры. Смешение стилей, эпох…

Доктор Кустов ускоряет шаг. Деревья уже не плывут — бегут мимо. Мимо проносятся столбы фонарей. Их относит весенним паводком вбок и назад.

Доктор Кустов выжимает педаль акселератора. За поднятым стеклом мелькают отдельно стоящий дом, парк, бетонные столбы, гипсовые завитки, стылые лужи. Город закручивается спиралью в выпуклом боковом зеркале.

Кустов идет, едет, мчится в новый свой дом, тормозит у светофоров, нажимает педали — вместе и по очереди, вправляет сустав рычага скоростей, на ощупь вышелушивает в кармане таблетку, кладет на язык. Тормозит.

Красные «жигули» МИФ-2392 останавливаются в тихом переулке. Вот телефон-автомат. Туго открывается дверца кабины. Кустов выгребает из кармана мелочь, рассыпает на ладони, перебирает указательным пальцем, будто гречневую крупу. Отыскивает монету. Опускает в щель. Набирает номер.

— Алло!

Монета проваливается, медленно скользит по железному пищеводу.

— Да. Слушаю.

Антон Николаевич с трудом проглатывает прилипшую к языку таблетку. В горле остается горечь и след болевого усилия.

— Это я…

Стекла несколько тесноватой будки заметены снегом. Снежные брустверы высотой в человеческий рост у обочины. Кругом белым-бело. Сердце стучит с перебоями. Трубка запотела.

— Хорошо… Жду…

Дождался.

Рыжая челка из-под меховой шапки. Волосы-паутинки лезут в глаза. Пушистой варежкой пытается поправить. Смеется. Чему?

Они бегут к трамвайной остановке, вскакивают на подножку в последний момент. Приезжают на вокзал, спускаются под землю, в какое-то бомбоубежище, облицованное белым сверкающим кафелем. Множество спешащих куда-то людей. Прилавок. Буфет, где продают морщинистые шафрановые пирожки. Здесь же — мутный, белесый кофе в граненых стаканах. И еще — растворенная в воде ярко-желтая акварельная краска, которая называется «фанта». Зубы жадно рвут клеклое, непрожарившееся тесто. Губы припадают к белесой мути. На языке лопаются колкие пузырьки «фанты». Потом они выходят на перрон, идут вдоль зеленых вагонов дальнего следования. Пар изо рта. Что-то неразборчивое бубнит репродуктор…