В парализованном свете. 1979—1984
Шрифт:
Суд идет!
Но уже деловым, хотя и несколько торопливым шагом. Совсем не так, во всяком случае, как месяц или два назад шел Антон Николаевич, выходил из маленькой двери в стене и — мимо подиума с тремя пустыми судейскими креслами, с торчащими над длинным столом, будто языческие идолы, стрельчатыми спинками — мимо и прочь: по узкой, крутой лестнице вниз, скорее на свежий воздух.
Теперь они приходят вдвоем. Им вдвоем предлагают сесть. Тоник-судья бубнит: вы-знакомы-с-заявлением-истца?.. Жена неопределенно пожимает плечами. В смысле: знакома. В смысле: нет,
— Разъясняю ваши права и обязанности…
Он продолжает что-то гнусавить, играть, твердить заученное, крутить колесо запущенной машины. Спортивная куртка на вешалке. Рядом на стуле — кейс с наклейкой. От жены пахнет духами. Теми самыми, которые он ей подарил. Канцелярский стол завален картонными папками.
— Совместно с женой не проживаю…
Наконец-то глаза оживляются. Кажется, только этих слов и ждал. Немигающий взгляд из-за темных очков.
Кто из них двоих был убийцей женщины, от которой пахло французскими духами? Кто стрелял в упор? Кто опускал топор?..
Кровь, предсмертные стоны, хрипы, агония. И вот все кончено. Головы лежат отдельно в корзине. Их уносят. Уже просто обыкновенное, рядовое дело.
Таким было то утро занимающейся свободы.
Суд идет! Прошу всех встать.
Все встают.
Встают мужчины и женщины. Распахнутые пальто, косынки, платки. Он тоже поднимается со скамьи, где сидел. Поднимается, скрипя кожей. Он, Кустов Антон Николаевич, образование высшее, в-быту-ведет-себя-правильно.
Поднимается и она.
Муж и жена, в свой последний час, взявшись за руки, с высоко поднятыми головами, они вместе всходят на эшафот.
Суд идет.
Он просто торопливо выходит из той самой двери в стене, за которой висит на вешалке спортивная куртка Тоника и лежит на стуле его черный кейс.
Трое судей гуськом поднимаются на возвышение. Тоник-судья, привычно дернув носом, поправляет темные очки, опускается в центральное судейское кресло, возится с бумагами и бумажками. Заседатели занимают боковые места.
Все вокруг Антона Николаевича начинает кружиться волчком, пол уходит из-под ног, пульс пропадает, лицо белеет, сознание отключается. Он умирает на виду у всех от инфаркта, инсульта, сердечной недостаточности, разрыва аорты, цирроза печени — этот одинокий старик, один из тех, кому никто не подаст последний стакан воды, на ком держится статистическая сводка повышенной смертности среди разведенных. На виду у этих чужих, разомлевших от жары людей в верхней одежде и без головных уборов, словно бы уже присутствующих на похоронах.
Господи, спаси и помилуй! Спаси и помилуй раба твоего, обделенного родительской любовью, семейным счастьем, настоящей дружбой, всю жизнь жаждавшего человеческой ласки, сочувствия и тепла, а теперь рвущегося к неограниченной свободе как к единственному пристанищу, последнему приюту, где никто не предаст и не присвоит душу живу. Дай умереть на воле — только не здесь…
Он слышит какой-то шум, ропот, шепот, разговор. За окнами дождь, ливень, течет по стеклам.
— Слушается дело… — бубнит Тоник. — Истец… Истица… Клоп. Клопица…
— Довольно! — просит Антон Николаевич. — Хватит…
— Привет! — ухмыляется Тоник.
Сквозь просветляющуюся пелену непроглядной хмури проступает шапка черных волос, набыченная шея, выпученные глаза профессора Петросяна. Рядом — сестра с опустошенным маленьким шприцем. Синие шторы. Искусственный свет.
— Ну что, немного получше? — нарочито бодрым голосом спрашивает профессор. — Ничего, поправитесь. Уж как-нибудь вытянем вас, любезный…
53
Тоник толкает стеклянную вращающуюся дверь, пропускает Ирэн вперед. Их засасывает внутрь, и свет дня, едва проникающий в холл нижнего этажа гостиницы «Астория», меркнет, сгущается до искусственного. Они направляются к лифту. Адмирал в черной с золотом униформе преграждает путь.
— Номеро?!..
— Три девять три, — говорит Тоник совершенно спокойно.
— Нельзя!
Бела Будаи стремительно выбрасывает указательный палец в сторону Ирэн. Тоник сжимает зубы. Его бледные щеки слегка розовеют.
— Она со мной.
— Nem. Здесь не живет…
Бела Будаи тычет пальцем в Ирэн, в пол, в Тоника, расставляет акценты. Масленые глазки бесцеремонно скользят по тоненькой девичьей фигуре. Юнга Тоник сдерживается из последних сил. Юнга Тоник-Биль играет желваками. У юнги Биля стиснутые зубы, он видит берег сквозь морской туман…
— Убери руки, падла.
Юнга делает шаг вперед.
— Пошли, стронцо, выйдем, — тихо говорит юнга Тоник. — Потолкуем, каццо.
— Потолкуем?!..
Взгляд адмирала сразу становится бессмысленным, как у нахохлившейся птицы какаду.
— Поговорим, — коротко поясняет Тоник.
— О! Поговорим! Да? Пожалюста?!.
Он плохо понимает по-русски. Он вообще не понимает ни хрена.
— Подожди меня здесь, крошка, — кивает на красный диванчик у двери юнга Тоник. Я скоро вернусь.
Крошка Мэри-Ирэн остается на берегу. Она стоит в тумане голубом. А юнга Биль ей верит и не верит. И машет ей подаренным платком…
Они выходят через маленькую боковую, почти незаметную снаружи дверь рядом со стойкой рецепции. Юнга Биль и огромный боцман Боб. Боцман Боб по кличке Адмирал Бела Будаи.
— А ну-ка, Боб, поговорим короче, — говорит Тоник. — Как подобает старым морякам. Я опоздал всего лишь на две ночи, но эту ночь без боя не отдам…
Он только успел это сказать, как почувствовал легкий толчок в спину. Оглянулся. Перед носом закрылись двери лифта, автоматически захлопнулись, и кабину понесло наверх. Побежали, вспыхивая по цепочке, номера этажей.
— Ушел, каццо! — с досадой думает Тоник об этой суке боцмане. — Ушел, стронцо! Порка мадонна!
Тоник еще многое хотел бы сказать этой тесте ди каццо, этому дребанному адмиралу, но кабина замирает, щелкает контакт, двери открываются — тоже, конечно, автоматически — и Александр Григорьевич Фан, Саня Скаковцев, уже спешит по коридору ему навстречу.