В плену красной Луны

Гастингс Сьюзен

— Умиротворение, — фыркнула Дезире. — Ты называешь это умиротворением?

— Пустыню нужно умиротворить, бунтовщиков туарегов необходимо поставить на колени, потому что они без конца нападают на нас.

— На нас? — насмешливо спросила Дезире.

— Да, на нас — французов, арабов, караваны, своих собственных соседей. До тех пор, пока в пустыне туарегов не будет спокойствия, прогресс, который мы приносим в пустыню, будет давать сбой. Я видел проект орошения пустыни, которое заставит ее расцвести, поля с зерном, с хлопком, цветущие сады и, конечно, пастбища для скота. Этим туарегам нужно только работать: провести оросительные каналы, построить

цистерны. Тогда им не нужно будет снова передвигаться от одного оазиса к другому.

— Они кочевники, Филипп, и это продолжается много столетий. Ты думаешь, что сможешь сделать их оседлыми, приставив им курок ко лбу. Благородным сословием туарегов являются воины, они не созданы и не готовы к физической работе.

— Прогрессу до этого нет никакого дела, иногда человека нужно принуждать к его счастью.

— Так же, как ты хочешь меня принудить к моему счастью?

— Тебя никто не хочет принуждать, моя дорогая. Раньше мы были очень счастливы друг с другом. Я полагаю, как только мы вернемся в Париж и эта несчастная история останется в прошлом, мы снова будем любить друг друга. — Он подошел к ней и положил руки ей на плечи. В его карих глазах мерцала отчаянная надежда. — Между нами ведь ничего не стоит, Дезире.

— А мертвые туареги? — прошептала она.

— Господи, за что же ты делаешь меня ответственным за действия солдат? Как иначе они могли разузнать, где ты? Эти синие дьяволы прятались за своими покрывалами, смотрели на нас так, что становилось не по себе. Ты знаешь, как они думают, чувствуют, действуют. В любую секунду они могут вытащить свои проклятые мечи, и твоя голова будет лежать рядом с тобой.

— Это тебе рассказал лейтенант Пеллегрю?

— Да, и он привел мне десятки примеров. Он сам присутствовал в Бир эль Гарене. Стычки с туарегами заканчивались всегда одним и тем же.

— Тогда наступило время, когда он может отрапортовать наконец о своем успехе.

— Он и отрапортовал, — сообщил Филипп.

Она приподняла брови.

— Ты знаешь что-то, чего не знаю я?

Она заметила у него в кармане свернутую газету и хотела ее схватить. Он удержал ее руку.

— Нет ничего важного, что тебе необходимо было бы знать.

Она посмотрела на него.

— В таких отношениях, как наши, должно царить доверие. Филипп, о чем ты замалчиваешь?

— Ты разрушила доверие, — невольно вырвалось у него, — но я прощаю тебе это, ты должна теперь думать о будущем, а не о том, что было в прошлом. Забудь обо всем, что было связано с пустыней и туарегами. Я тоже забуду это.

Она отступила на шаг, отвернулась и снова уставилась на окно.

— Как можно забыть того, кто обучал тебя? — произнесла она тихо.

Филипп смотрел на ее прямую спину. Ее зашнурованная талия выглядела такой хрупкой, накладные плечи были неестественно широкими, и высоко поднятые волосы открывали сзади ее белую шею. Теплое чувство охватило его. Он обнял ее и наклонился к ее уху.

— Все прошло, Дезире, все прошло. С сегодняшнего дня для нас начинается новая жизнь. Я оставил свою работу в Алжире, мы вернемся с тобой в Париж и никогда его больше не покинем. Может быть, совершим небольшое путешествие в Прованс, полюбуемся цветущей лавандой или виноградниками. Я уже заранее радуюсь этому.

Она вздрогнула.

— Ты оставил свою работу?

Он, улыбаясь, кивнул.

— Из-за меня?

— Для тебя, — поправил он ее. — Мы никогда больше не расстанемся.

Она прикусила нижнюю губу.

— Ты меня действительно еще любишь, Филипп?

— Да,

моя дорогая.

— Будешь ли ты меня любить, если ты узнаешь, что я…

Он приложил свой палец к ее губам.

— Ты не должна мне ничего говорить. Ты многое пережила, и на некоторые ситуации приходится взглянуть по-иному, чем может судить человек со стороны. Ты знаешь, что твой отец поехал в Хоггар через Гадал, ты же отправилась совсем по другому пути.

Она молча смотрела на него.

— Он снарядил очень маленький караван, — продолжил он, — собственно говоря, это был даже не караван, всего пятнадцать верблюдов. С ними никогда не пересечешь пустыню.

— С ними прекрасно пересечешь пустыню, — возразила она. — Если в ней ориентируешься. Требуется даже намного меньше пятнадцати верблюдов. Нужен лишь один верблюд и одна гуэрба. Ты знаешь, что такое гуэрба? Это кожаный бурдюк с водой. Потом едешь от одного колодца к другому, если экономно обращаешься с водой. Гуэрбу нельзя ночью оставлять на песке, ее привязывают к седлу или вешают на палке, иначе сухой песок высосет воду сквозь кожу. Аман — это вода. «Аман иман», говорят туареги, «вода — это жизнь». Верблюды могут не пить целую неделю, однако, когда они пьют, это длится очень долго. Есть ли у них достаточный запас воды, видно по тому, как раздуты их горбы. Чем белее животное, тем оно благороднее. Князь племени ездит на совершенно белом верблюде, они называют белого верблюда — «мехари», но есть верблюды и другой окраски. Верблюд с белой мордой называется «имуссан», если у него серая спина, но белые бока, его называют «авинак», пятнистый верблюд называется «азерраф», желтый верблюд «эберил». Если он ревет, когда его нагружают, то это называется «тараявит», если он делает мелкие шажки, то он называется «эзатегемтегам»...

— Пожалуйста, успокойся, — выдохнул Филипп и закрыл глаза.

— Араф — это ребенок, — продолжала Дезире, как будто говорила сама с собой. — Детей обучают женщины, они учатся от женщин всему, что требуется для жизни, поэтому всю жизнь уважают своих матерей. Новорожденный ребенок называется «амарва». На седьмой день после рождения ребенка марабут перерезает горло барану, повернувшись к Мекке. Он кричит: «Бог велик» и в первый раз выкрикивает имя ребенка. Потом отец признает свое отцовство, и свидетели наблюдают за тем, чтобы он хорошо обращался с ребенком...

— Прекрати! Замолчи! — закричал Филипп.

Она испуганно замолчала. Он вытер ладонью лоб.

— Извини, — пробормотал он. Минуту спустя взял себя в руки и улыбнулся. — Есть вещи, которые ты не должна больше знать, потому что они тебе не нужны. Для них ты, вероятно, найдешь слушателей в парижских салонах.

— Я больше не буду посещать парижские салоны, — очень твердо заявила она.

— Ты и не должна их посещать, ты можешь делать то, что доставляет тебе удовольствие. Гулять у Сены, ходить в театр, на балы и вечера. Жизнь в Париже покажется тебе такой быстротечной, что ты и не заметишь, как пройдет время.

— Ты хочешь этого? Чтобы прошло время?

— Говорят, время лечит все раны. Оно вылечит и твои раны, Дезире.

Она молчала. Может быть, он прав. Однако шрамы останутся. Она не должна наказывать Филиппа за то, что она несчастна.

— Ты готова?

Он взял гобеленовую сумку для путешествия, сложил в нее их пожитки: второе платье для Дезире, немного белья, рубашку для себя. Он велел погладить свой костюм и выстирать рубашку, на большее у него не хватило денег. Зато у него было два билета на поезд через Константину в Алжир.