В поисках солнца
Шрифт:
Он сам-то до сих пор так и не научился видеть за язвительными замечаниями отца сдерживаемую тревогу и заботу. Знал, что они там есть, но сперва обижался, а уж потом вспоминал.
Правда, он немного научился обниматься и улыбаться — благодаря Олив, которая смотрела на него с такой затягивающей нежностью в такие моменты, что ему хотелось улыбаться ей снова и снова, обнимать её снова и снова — лишь бы её глаза сияли этим теплом. И ему потому удавалось улыбаться и сыну, и обнимать его тоже — возможно, этого достаточно?..
Размышления
— Играем в мячик? — разулыбалась она. — Давай-ка! — и протянула руку.
Сын послушно отдал ей мячик; глаза его горели предвкушением. Олив не разочаровала, затеяв какую-то игру из тех, которые она называла развивающими.
Райтэн ничего толком не понимал в этом, но любовался женой и ребёнком.
Они были его семьёй, его самой большой ценностью; и теперь он с ужасом понимал, что для его отца их семья тоже была такой же ценностью, а он, Райтэн, осознал это только теперь.
Вместо того, чтобы катить мячик так, как показывала Олив, сын снова начал громко ронять его на пол. Олив, поднимая мячик, снова и снова терпеливо объясняла и показывала, как им играть. Чётко выговаривая слова, она тем особым тоном, каким взрослые говорят с маленькими детьми, устало повторяла одно и то же — и эта усталость резанула Райтэна по сердцу.
Им обоим приходилось непросто — он принадлежал к числу отцов, которые принимали самое деятельное участие в воспитании ребёнка, — но Олив всё же уставала сильнее. У маленького часто бывали периоды, когда он и минуты не желал проводить без мамы, и несколько дней он не отпускал её от себя ни днём, ни ночью. Олив немного истерично смеялась, что её самая большая мечта теперь — поспать хоть разок пять часов без перерыва.
Райтэн несколько раз порывался нанять няню — но Олив всё время отнекивалась и отшучивалась, говоря, что у них тут и так четыре няньки на подхвате, а мелкий требует лишь маму, и всё тут. С этим нельзя было не согласиться — даже всей толпой им не всегда удавалось отвлечь закапризничавшего ребёнка от настойчивых поисков мамы и следующих за ними криков, и едва ли какая-то нанятая женщина смогла бы тут помочь.
У Райтэна не было ни одной идеи о том, как решить эту проблему — сама Олив обречённо утверждала, что тут только ждать, пока подрастёт, — и эта неспособность помочь глубоко ранила его.
Не в силах выносить этой беспомощности, он вскочил и попытался хоть что-то сделать прямо сейчас.
— Пойдём играть с Джеем? — предложил он сыну.
Тот сразу разулыбался. Джея он любил необыкновенно — возможно, потому что тот отдавался детским играм с самозабвением и азартом человека, чьё детство закончилось ещё менее десяти лет назад.
Сдав ребёнка с рук на руки, Райтэн вернулся к Олив.
Она так и осталась сидеть на полу, устало привалившись спиной к книжному шкафу и прикрыв глаза.
Райтэн молча устроился рядом, подсовывая руку ей за спину; она, завозившись, устроилась удобнее в его объятиях. Теперь ему удачно открылся ракурс на её расслабленное лицо,
Густые брови с чётким рисунком, тонкая линия носа, сжатые губы и мягкий подбородок — но особенно ему нравились скулы, с одной стороны испещрённые давно зажившими шрамами. Илмарт поэтично выразился о них, что они лишь подчёркивают трогательную уязвимость её женственности. Райтэн был далёк от столь возвышенных оборотов и попросту полагал, что шрамы эти лучше, чем что бы то ни было, подчёркивают боевой нрав Олив и отображают её решительный смелый характер.
Как это всегда с ним бывало, когда он начинал смотреть на неё, он не сумел устоять и не прикоснуться к ней.
Пальцы его нежно и осторожно прошлись по её щеке, той, что со шрамами; хотя глаза её были закрыты, она не вздрогнула от этого неожиданного прикосновения, как бывало с нею раньше, а томно вздохнула и потёрлась о его руку.
В его пальцах запуталось несколько её волосков, заставив его удивлённо сморгнуть: он не видел их, пока не почувствовал кожей, потому что они были совершенно седые.
С глубоким недоумением он отметил, поправляя эти волосы, что одна из передних прядей у неё почти сплошь седая — раньше он никогда в упор не замечал этого.
Олив была младше него всего на три года; теперь ей было тридцать семь, и годы — а заодно и роды — оставили заметный след на её внешности. Складка у губ, морщинки у глаз и на лбу, седина — не только в волосах, но, как Райтэн сейчас с изумлением осознал, и в ресницах.
До этого момента ему как-то и вообще не приходило в голову, что люди седеют и ресницами. Открытие этого его поразило; и ему подумалось, что они идут Олив просто необыкновенно.
Он наклонился и поцеловал её в эти ресницы.
— Эй! — шутливо толкнулась она. — Щекотно же!
Он рассмеялся и поцеловал её в нос.
— Тогнар! — возмутилась она, но в возмущении этом ощутимо дрожал смех.
— Люблю тебя, — вдруг серьёзно сказал Райтэн и сам замер, поскольку эти слова вырвались у него непроизвольно.
Ему почему-то всегда казалось немного стыдным говорить такие вещи прямо, и обычно он избегал конкретно этой фразы — возможно, к тому же, полагая её слишком банальной и не вполне потому подходящей для выражения его безусловно уникальных и небанальных чувств.
Олив широко распахнула глаза; в них плескалось выражение такой беззащитной нежности, что Райтэн беспомощно повторил:
— Люблю! — и поцеловал её в губы.
Она ответила жарко и порывисто; потом отстранилась и тихо рассмеялась. И он по этому тихому счастливому смеху понял, что ей очень нравится слушать именно эти банальные и скучные слова — но она никогда ему об этом не говорила, потому что…
Сердце у него мучительно ёкнуло.
Потому что, видимо, не считала, что её чувства стоят того, чтобы он что-то изменил в своём поведении — а он, и впрямь, не любил всю эту сентиментальщину и полагал, что поступки говорят лучше любых слов, поэтому нечего говорить впустую там, где за тебя должны говорить твои дела.