В поисках Солнца
Шрифт:
Пута хочет сказать, что не покинет Долину, пока над ней светят солнца, но видит подругу, чувствует ее грусть и только сильнее сжимает кулак.
Дом уходит, оставляя Долине пустой воздух, и то, чего так боялся весь мир, начинает сбываться. Она берет кости отца своего отца и направляет их на Zxtta. Кости дрожат в ее руке, но седая звезда светит ровно: ей безразличны древние пророчества. Пута стоит, глядя на Ту, что ярче тысячи, и ей кажется, будто Долина больше не держит ее, что, оторвавшись от стволов малых трав, скрытых белым покрывалом, она летит, падая в наружную сферу. И когда Zxtta показалась
В центре Долины на Молитвенном круге все уже собрались: это видно по цвету сферы и по тому, как тянется по ней звездный след вечных трав. Спрятав послание и кости, Пута бежит к кругу, чтобы там, взяв за руки двух женщин, вместе с ними обратить себя к Zxtta. Все уже знают об ушедшем доме, и общий зов заглушает чья-то боль и чей-то страх, чья-то обида, и чья-то надежда. Тридцать истинных голосов кричат, но каждый - о своем. В шумящем молитвенном плаче она чувствует боль в теле той, чью руку держит, видит слезы Аяны, уносимой все дальше от Долины, ощущает смятение стариц и страх жен, но, как и годы тому назад, как и всегда, не слышит ответа.
С тех пор, когда мужчины ушли искать новую землю, оставшиеся в Долине дети, женщины и дряхлые старики собирали воедино свои голоса и звали: они звали таких же, как они, тех, кто приютит их и поможет, когда сбудется пророчество. 23 вращения длится этот крик, и 23 вращения они не слышат ответа. Дети стали мужчинами и женщинами, женщины превратились в стариц, старики улетели на свет Звезды.
"Просто мы здесь такие одни", - говорят опечаленные.
"Просто нам не хотят отвечать", - ропщут обреченные.
В непомерной вышине, в которую не упасть, как ни старайся, светит ветхая звезда.
Сначала настала боль, она нарастала внутри, все больше, все больнее, пока не стала горой боли. Тогда Пута распознала в ней голос горы. Сидя вдали, она ждала, и гора упала. Сначала бесшумно осыпалась песком, следом, после страшной секунды тишины, пораженный, оторванный от горы голос грохотом нагнал ее уже неживую, нагнал и с размаху бросился сверху. Присыпал и уснул. Но сначала и в конце была боль. На Планете все опаздывает: даже свет Zxtta отстает от звезды, даже звук горы умирает позже самой горы, и только боль приходит раньше света и остается дольше крика.
Каждое утро домов становилось меньше, будто бы в опускающейся темноте их крали чужие звезды; и они уходили тихо: так тихо меркнут чужие звезды при наступлении Одной.
Голоса Долины становились тише, она пустела, и в незаполненном воздухе поселился страх. Страх бродил по Долине и закрадывается в песни больших трав, ложится под великое покрывало, и эти песни слышали уши; и эти песни убивали голоса.
И вот уже на общем сборе она держала другие руки и видела другие лица, и каждую ночь чужие звезды опустошали Долину.
Она обращала свой голос в наружную сферу, красную, как ее боль, кричала: "Вчера мои глаза снова видели, как провалилась земля, и там, где она была, стало глубокое ущелье. Я крикнула этому ущелью, и оно сплюнуло мой голос обратно; покусало по краям. Все говорит: здесь скоро не будет глаз и не будет земли. Что у нее не осталось
Глава 3
Земля
Наверное, подобным образом чувствовал себя апостол Андрей (ведь так его звали, так?
– думает Ра, натыкаясь на угол стола, опрокидывая чашку и кипы листов. Он даже бросает быстрый взгляд на трехтомную энциклопедию религий, чтобы проверить, но тут же приходит в себя). Прижимается к прохладной стене и замирает, изучая пространство своего триумфа. Стена не расступается перед ним. Стоит как стояла.
Вокруг, под ногами и над головой та же комната: горы книг всевозможных тематик, какие насмешливо, а иные и страстно демонстрируют языки разноцветных закладок, где-то лежат схемы, графики, диаграммы, грязная тарелка (давно бы ее помыть), снимки планет, удлинитель из сарая, с потолка уже не первый месяц свисает клейкая лента с мухами и над всем этим -- страшная, густая, как пелена, свалившаяся с глаз -- тишь. Она не расступается и не опадает под гнетущей торжественностью момента, напротив, вроде бы назло, становится только сильнее. В доме ни шороха.
В тишине живет Бог, и так неловко оставаться с Ним один на один в этой комнате. Ра привычно тянется к пульту, но не включает телевизор. Пускай Он побудет здесь еще немного: для разнообразия. Оправляется, осторожно, как в гостях, присаживается на край дивана.
Доказательства. Да. Нужны доказательства. Вскочил. Поволок к столу упирающийся дребезжащей ножкой табурет, навалился сверху. Стихло.
"Почем вам знать, что это -- сигнал?", - трещал в голове голосок какого-то сварливого старичка. "Я просто знаю", - отрезал Ра, - следующий вопрос. "Как Вы можете доказать внеземную природу сигнала?" - зазвучал уверенный бас. Стоя за воображаемой кафедрой, Ра отвечал ему тоном проповедника: Прислушайтесь к сердцу своему -- и там вы найдете истину. Отвечал - и сам же начинал смеяться над собой. Бас стихал, кафедра таяла в воображении, но доказательств не было: верифицируемых по Попперу и сочувствующим, основательных, словом, тех, которых ждали именитые обладатели безымянных голосов в его сознании.
Ра выключает свет и ложится на диван.
"Как тебе вообще взбрело, что источник сигнала -- планета?!", - надсадно, и будто бы о чем-то другом, пищала дама (будто бы знакомая).
Как три десятка школьников, поочередно выпаливающих у доски до бессмыслицы заученное стихотворение, голоса и крики, каждый по-своему, тараторили у него в мозгу. Ра блаженно улыбался и, отгородившись от них, как молитву разучивал белый стих единственного известного ему смысла "Я знаю. Я просто знаю".
Голоса запнулись: как будто бы забылись на полу-слоге вызубренные слова. Развеселенный чем-то на кончиках своих пальцев, Ра рассмеялся в голос.