В поисках Великого хана
Шрифт:
Молодые люди узнавали в двигавшихся по пляжу фигурках тех или иных участников экспедиции. Они видели альгвасила Арану, ставшего губернатором Навидад. Одну руку он держал на эфесе шпаги, другою, в перчатке, помахивал одновременно любезно, покровительственно и горделиво, то есть так, как подобает начальству. Рядом с ним стоял королевский нотариус; второго его помощника, сеньора Перо Гутьерреса, с ними, однако, не было.
Фернандо узнавал и тех, кому еще несколько дней назад он помогал в работе как корабельный слуга: англичанина Тальярте де Лахеса, всегда молчаливого, пожелавшего остаться в этой стране, потому что нигде на всем свете не было места, где его ждали бы и куда бы он сам влекся душой, и еще потому, что ему нравилось общество беззаботных и веселых говорунов, слушать и одобрять которых он мог,
Матросы «Ниньи», весело и громко крича, подбрасывали вверх шапки, но на лицах многих из них проступало одновременно и выражение грусти. Оставлять христиан затерянными в этом недавно открытом мире, лишь узкая береговая полоса которого известна и отплывающим и остающимся.
С суши продолжали доноситься пальба и крики.
Привет возвращающимся в Испанию! Прибыв снова сюда, они найдут бочку, оставленную адмиралом для золота, до краев полной.
И никто из них не подозревал, конечно, того, что им всем до единого предопределена скорая и неотвратимая смерть и что ни один из них не будет больше жить на свете, когда вернутся со второй экспедицией удаляющиеся в это мгновение от их берега.
Куэвас оглядывался по сторонам, удивляясь, что не видит ирландца. Внезапно он обнаружил его совсем близко от каравеллы.
Прыгая с камня на камень, ирландец пробрался по гряде рифов до большого, выдвинутого далеко в море утеса, целого островка, опоясанного у самой воды гирляндой из раковин и морских трав. Он сидел на самой вершине этой скалы, держа у себя на коленях какой-то предмет, который он словно нежно ласкал руками.
Куэвас сообразил, что это его самодельная арфа. Слышать музыку он не мог, но ему казалось, что он угадывает ее по мерным движениям пальцев, легко касавшихся струн. Прощай, Гарбей!
Ирландец на свой лад приветствовал отъезжающих, и это музыкальное прощание было погребальным гимном остающимся в Навидад.
Глава V
В которой смерть, утомленная благополучием этого плавания, показывает испанским аргонавтам свое лицо.
Прямо перед носом «Ниньи» высилась пирамидальной формы гора, которую адмирал сравнил с великолепным шатром и которая в окружении низменностей казалась отдельным островом. Колон назвал ее Монтекристи и, ввиду отсутствия ветра, два дня провел возле нее.
Опасаясь прибрежных отмелей, он время от времени посылал матросов на мачты, чтобы увидеть эти отмели издали, и в воскресенье 6 января один из таких наблюдателей заметил шедшую по ветру «Пинту». И так как поблизости не было ни одной безопасной бухты, адмирал повернул «Нинью» назад, чтобы вторично проделать те десять лиг, которые успел пройти от горы Монтекристи. «Пинта» последовала за ним.
После того как две каравеллы стали на якорь в надежном месте, Мартин Алонсо поднялся на борт «Ниньи», чтобы повидаться со своим компаньоном, разъяснить истинные причины случившегося с ними и выразить ему свое удивление по поводу его отказа от плавания на Гаити и возвращения к берегам Кубы, где он без всяких причин провел столько времени.
Адмирал выслушал его объяснения с благосклонной улыбкой, что не помешало ему написать в своем дневнике «о высокомерии и бесчестности, проявленных по отношению к нему старшим Пинсоном». К этому им было добавлено, «что ему пришлось притворяться, чтобы не способствовать злым замыслам сатаны, стремившегося воспрепятствовать благополучному исходу их экспедиции».
Из донесения капитана «Пинты» он узнал также о том, что она действительно была в пятнадцати лигах от того места, где была выстроена крепость Навидад, что известия туземцев о ее появлении были, следовательно, правильны и что моряку, посланному Колоном на ее поиски, помешал только случай.
Из всего доложенного Колону о происшедшем за время их разобщения его сильнее всего расстроил рассказ Пинсона о том, что ему удалось наменять больше золота, нежели им, либо потому, что место его стоянки способствовало успешности операций
Кроме зависти, адмирал чувствовал и некоторые укоры совести. Пинсон, привыкший к товарищеским отношениям со своими матросами, отличался в дележе доходов исключительной щедростью. Все вымененное у местных жителей золото он делил на три части, отдавая две трети команде своей каравеллы и лишь последнюю треть оставляя себе в частичное возмещение понесенных им в экспедиции трат. Что до Колона, то он, напротив, все приобретенное его людьми золото отбирал и хранил у себя. Когда дело шло об этом драгоценном металле, он не позволял себе никаких уступок или проявлений щедрости. Моряки в вознаграждение за свой труд получали от королевской четы определенное жалование.
Вражда между двумя компаньонами была уже явной, по Колон старался прикрыть ее улыбками и благосклонностью на словах, изливая обуревающий его гнев на страницах своего дневника. Мартин Алонсо, однако, менее искусный в притворстве, выражал свои чувства с непосредственностью старого моряка, иногда, быть может, чересчур грубой.
В общем, адмирал, конечно, обрадовался встрече со старшим Пинсоном, ибо наличие «Пинты» придавало большую безопасность его возвращению в Старый Свет на таком маленьком и непрочном судне, как «Нинья». Больше того – он вспоминал, испытывая некоторые угрызения совести, о тех несправедливых, пустых наветах, которые были вписаны им в дневник за несколько недель перед тем. Пинсон, конечно, не пытался делать открытия новых земель в собственных целях. Он ограничился исключительно тем, что, поджидая адмирала, щедро оделял своих людей из доходов, приносимых обменом. Вследствие всего этого обвинения Колона утрачивали последние свои основания.
Адмирал страшился и объяснений, какие этот человек может дать королевской чете, представ перед нею. Мартин Алонсо был всего-навсего бывалый моряк, наделенный менее живым воображением, чем Колон; это был, что называется, человек дела, смотревший на вещи более трезво, чем его компаньон, неизменно склонный к бредовым фантазиям. Один-единственный раз позволил себе Мартин Алонсо, чрезмерно увлечься – это было тогда, когда он говорил о золотой черепице, которою якобы крыты дома в Сипанго.
Теперь, по уверениям Колона, они находились в Сипанго, но Мартин Алонсо что-то не видел здесь ни золотых крыш, ни городов; не видел он и слонов Великого Хана, толп, одетых в богатые ткани, купеческих кораблей, иедущих торговлю со странами Азии, и прочей роскоши прославленной Индии. Всюду – лишь одни голые люди, всюду – жалкое прозябание, почти такое же, как у мирных животныъ, живущих стадами; золота здесь очень мало, а что касается его россыпей, то, если они где-нибудь и существуют, их, конечно, не разрабатывают, поскольку такой труд туземцам не по плечу. Эти ребячливые, ленивые и невежественные индейцы ограничиваются тем, что ковыряют сверху землюг довольствуясь сбором горсти кукурузы, дающей им возможность кое-как влачить жизнь и не умирать с голоду. В горных областях Эспаньолы бывают порой холода, а эти голые люди, не обладающие другой одеждой, кроме намалеванных на их коже разноцветных пятен, терпеливо дрожат от стужи, и им даже не приходит в голову прикрыть себя хлопком, собираемым здесь в количестве совершенно достаточном, чтобы одеть все местное население. Та капелька золота, которую они используют в качестве амулетов, подобрана ими в речном песке. О Великом Хане тут не имеют ни малейшего представления. Быть может, то, что они открыли, – рай, но только рай этот – нищий.
Колон опасался, что, когда все они окажутся при дворе, Пинсон, в соответствии со своей прямолинейной любовью к правде, представит свою собственную версию их путешествия, весьма непохожую на россказни адмирала. Ненависть между ними коренилась в различии их характеров. Колон терпел возле себя только тех, кто слепо верил каждому его слову. А его компаньон привык к независимости. Он был моряком, хозяином, судна, мог плыть, куда хочет, не признавая над собой никакой власти, кроме власти бога и океана – сил, рабом которых он мог ощущать себя без всякого унижения, ибо они испокон веков властвуют над людьми.