В пору скошенных трав
Шрифт:
— Вот это чай! — хвалил дед. — Всем чаям чай! Колодезная-то наша лягушкой отдает, а родниковая — добро!
От воспоминания еще неуютней и сиротливей стало в избе, и подумалось, что навсегда покинула ее бесхитростная веселость минувших лет…
— Я спирт не разбавляю, — сказал Митя. — А родниковой запью.
— Верно, сокол. Я тоже никогда не разбавлял! Разбавлять, знаете да, только портить. Разбавляют, к примеру, мед глицерином, чтоб не сахарился. И какой же после этого мед? Ни то ни се…
Митя взял ржавую вилку, подцепил «кочеток»… И подумалось вдруг, что духом и хранительницей этого дома была бабушка, почти незаметная за полыханьем дедова характера. Не стало ее — и разом все увяло, запылилось. Дед лишь казался стержнем, а без бабушки потерялся, обветшал, как эти стены, запаутинился, как помпезный плакат…
Присев на краешек лавки, дед с удовольствием смотрел на внука, впервые попробовавшего кушанье, приготовленное им, — просыпалось ревностное чувство
— Ну, как солдатское-то житье?.. Поди, осточертело за войну?
Митя, выбиравший корочкой сало со сковородки, ответил не сразу. Но дед и не очень слушал его — свое вспомнилось…
— Теперь, конечно, все по-другому… Да ты и сам в офицерских чинах — не то что я, знаете да… — Вновь раскурил трубочку, перекинул очки со лба на нос. — Я, понимаете ли, рядовым до остатних дней так и пробыл… Но не в том дело. За чинами никогда не гнался. Человек я сугубо штатский, знаете да, и все равно мне — что солдат, что генерал… Тут другое… Я тебе вот о чем хочу… Понимаешь ли, сокол, мне солдатчина чуть гибель не принесла… Добровольную смерть раньше срока, знаете да… Самоубийство, попросту говоря… А вместо этого получилось так, что попал я в медицину, определил специальность на всю жизнь — и не жалею об ней нисколько… Прекрасное, знаете да, занятие… Но я не о том… О чем же? Да, о солдатчине, — опять кинул очки на лоб, глянул по привычке в окно, как бы выискивая там что-то давнее, неуловимое. — Понимаешь ли, сокол, в те времена совсем по-другому было в армии… Да-а-а… — Пожевал бородку, раздумывая, продолжать ли. — Совсем по-другому… — И уперся потяжелевшим взглядом: — Скажи вот — тебя во время твоей службы по морде били?.. Нет. Застрелил бы, говоришь, если б кто ударил… — Дед ссутулился, сжался в комочек, прирос к лавке. — А ко мне, сокол, привязался один офицеришко… Да-а-а… Очень ему понравилось, подлецу, бить меня по морде, понимаете ли… Находил он в этом свое удовольствие. Никого, кроме меня, не бил… А меня, чуть увидит, чуть встретимся… Р-раз в зубы — и пошел дальше… Весь я опух, все лицо болит, нет сил… Каждый день заладил раза по два, по три — со всего маха, ни за что — р-раз в зубы, и пошел по своим делам. Тогда-то это было обыкновенно… Офицер мог нижнего чина бить. А мне-то как?.. А?.. Ну и довел меня. Решил я: сегодня ночью повешусь. Место присмотрел, все приготовил… А в обед входит в столовую, как сейчас помню, наш ротный и говорит: есть, говорит, грамотные? Объявляется, говорит, набор в школу санитаров. У меня так ложка и упала. Не могу ни встать, ни ответить, ничего не могу… Дружок мой, наш, рязанский, сапожковский, толкает меня: «Чего ж, Касьянка?» А я как прирос, как пень сижу… И тут ротный глянул на меня: знал он, что я грамотный — тогда таких раз-два и обчелся — «Симеёнов», говорит… Ну, тогда я вскочил: «Так точно, ваше благородие…» Не помню боле ничего… — Дед потер глаза под очками. — Так вот и избавился… И попал в санитары… Ну и так далее потом, как говорится, пошло своим ходом…
Дед протирал рукавом запотевшие очки.
И тут Митя разом пробежал все годы, все случаи, всё, что знал про деда, и припомнил, что ни в каком раздражении и ярости он никогда ни разу никого не ударил. Выгонял из дома, ругался, кричал… Но чтоб ударить… Никогда.
Дед сидел на краешке лавки такой щуплый, маленький, почти исчезающий в кухонной полутьме. И захотелось взять его на руки, как ребенка. И вспомнилось, как сам летал на его руках из этого окна…
— Кем же ты станешь, сокол, когда выучишься?
Митя не сразу ответил, все не мог отрешиться от странного желания взять деда на руки, утешить, успокоить…
— Я уж выучился, дед. Получил диплом. Инженер-экономист. Предложили мне дальше учиться. Теперь в аспирантуре.
— Вон как… — протянул дед не то с одобрением, не то с разочарованием. — Экономист… Миллионами, выходит, будешь ворочать… На бумаге…
— Опять ты за миллионы да за чемоданы… Я сейчас, дед, пишу диссертацию. Если защищу, стану преподавать в институте.
— Профессором, значит… — мелькнуло в голосе удивление; дед с любопытством присмотрелся, словно заново, и задумался, ушел в воспоминания, нахохлился в своем уголке.
Довольно долго молчали. И тут дед начал о таком, чего Митя никогда не слышал, что показалось невероятным…
— У нас в роду, сокол, был один профессор… чуть не академик, знаменитость бознать какая… Родной брат моего деда, знаете да. Твой, можно сказать, прапрадед… В давние времена, конечно…
Прошелся по кухне, заглянул в наливающееся осенними сумерками окно.
— История, знаете да, такая. В соседнем селе жил поп, и было у него два сына. Обоих отдал он в семинарию, как положено, по духовной части… Во время учебы один из братьев заболел и оглох. Карьера его поповская на этом кончилась — глухота для попа все равно что для певца или музыканта. Делать нечего — вернулся к отцу в деревню. Пожил некоторое время, но долго сидеть на
Митя дивился дедовой неисчерпаемости. Кажется, все уж рассказано — от сказок до былей, а он вдруг открывает новый сундук. И не сдержался, упрекнул деда, почему ж раньше не говорил про знаменитого предка.
— Да чего ж было говорить-то, сокол? Без дела и не вспоминалось, знаете да. А к слову пришлось — и вспомнилось… И чего я тебе рассказал-то… Так, пустяки. Сам ведь, по правде сказать, не знаю, чем Измаил-то Иваныч занимался, какая у него была наука. Погляди сам теперь, книги его разыщи, почитай. Мне вот не удалось найти ни одной. В библиотеке Подзолина не было, а в губернскую библиотеку все недосуг поехать… Ты его книги-то почитай и мне напиши: что ж он такое сделал? Почему за ним такая слава, понимаете ли? И нас она искоркой освещает… Хоть я к славе, чинам и званиям вовсе равнодушный, но так — из простого интереса мне эта штука любопытна, и тебе, верно, тоже… Не просто ведь это… Движение вроде бы грешной плоти, смена поколений, знаете да… А в нашей плоти и дух вдруг воспаряет… И воспарение это замечено не нами… Думаешь, бахвалюсь?.. Нет, не нами замечено… Ему памятник поставлен в Селезнёве, где отец его поповствовал, где он родился. Черный каменный крест, знаете да, блестит, как зеркало… Тут на сто верст нет такого ни у кого. Приказал, говорят, похоронить себя в родном селе… В каких странах не жил — а на вечный покой вернулся к родительскому дому… Хотели, говорят, похоронить в Петербурге или в Москве. А он: не-е-ет, рязанский, мол, и должен в рязанской земле. Так будто все происходило…
Прикоснувшись к старине, дед не мог уж оторваться. Митя подзадоривал его вопросами, и тот все глубже уходил в давнее, вспоминал родню по всем коленам. И сплошь все шли крестьяне да солдаты — простой люд… И выделялся необычной судьбой и необычным именем лишь Измаил Иванович.
Говорили много и долго. Дед поджарил еще один «кочеток» и не раз наливал в чашку из пузатой бутылки, подновляя родниковую воду в ковше.
Потом от высоких материй вернулись к нынешней дедовой жизни, которая Мите очень не понравилась. Он прямо сказал об этом и предложил деду перебраться в город, жить у них с мамой по-человечески, отъезжая на лето в деревню, если захочется.
Предложение дед выслушал внимательно, и в глазах его Митя увидел удовлетворенность. Однако от переселения сразу же напрочь отказался. Затем несколько суетливо, торопясь, принялся объяснять что-де надо обиходить пчелу, поддерживать дом… И смутно, отдаленным намеком дал понять, что не всегда будет один…
Митя не вдруг даже разобрался в этом намеке. Лишь в поезде вспомнил… И зародилось тревожное предчувствие недобрых перемен, которые крадутся к их старому очагу.
16
Ближе к зиме пришло известие, что у деда поселилась старушка из соседней деревни. Жизнь его вроде бы полегчала — почище стало в избе, запахло щами, а по праздникам и пирогами. Однако супружества своего дед не оформлял — в чем-то, видно, сомневался. Прохозяйничала старушка не больше года и по неизвестным причинам была изгнана. Несколько месяцев дед куковал один.
Потом пронеслась весть тревожная. Повадилась-де, к нему поулошная соседка Машка, бабенка вольная и ошаристая, а по возрасту годившаяся во внучки. Ютилась Машка у отца в тесноте, тот не слишком жаловал ни ее, ни ее семилетнюю дочку, неизвестно от кого прижитую. Но Машка не унывала, в знакомствах не стеснялась, дочка ее не обременяла, а работа в конторе тем более. Замысел ее всем был понятен, и все жалели деда.