В пору скошенных трав
Шрифт:
Никогда еще такого не случалось, никто так близко, так доверчиво и властно не подхватывал его. Открылось что-то смутно желавшееся давно и казавшееся неосуществимым, далеким… Вот так легко и весело нестись над землей, каждой жилкой принимая незнакомое прикосновенье руки, ловкого тела, страшноватый и неотпускающий взгляд. Вот это, это самое… Он не сказал бы что же, но знал — э т о.
Они танцевали, пока Дмитрий Потапович мог играть.
И оказалось, что уже утро — небо совсем посветлело и керосиновая лампа на табуретке в углу перестала светить.
Они сидели у окна, смотрели на поле в росе, на полоску
— Я не придумала, — ответила Галя. — Это правда. — Она прижала к щеке лист и посмотрела в окно и странно как-то не то усмехнулась, не то всхлипнула. — «Детство прошло»… Знаешь, Егорушка, я видела, как жизни проходили… В несколько дней… Отходили такие люди… Я тебе одному скажу. Я полюбила одного человека. Он поправлялся уже… Гулять выходил в садик сам… — Галя прижала лист к глазам, помолчала и, покачиваясь, нараспев рассказывала все тише и тише, до шепота. — Раз подруга моя, тоже сестра… позвала… в конце дежурства… Таким голосом… я сразу недоброе поняла… побежала… знаю, где он любил в саду сидеть… и он сидит на скамеечке… на той скамеечке… откинулся странно… поник головой… я зову, зову… тормошу его… и понимаю: все, конец, а зову, зову…
И когда новый день вовсе обозначился, пошли в лес, называвшийся Х о л м, потому что стоял на холме за железной дорогой.
Девушки сплели венок из ромашек и клевера и подарили Дмитрию Потапычу, и тот надел венок несколько боком, как привык надевать кепку, и это было смешно и прекрасно.
Все шли гуськом по тропинке, а учитель незаметно переходил от одного к другому, что-то спрашивал, рассказывал, то шутил, то хмурился, то улыбался болезненной своей улыбкой.
Он и к Егору подошел; верней — оказался вдруг рядом и спросил… Да, спросил… И тут же отлетела праздничная дымка, которая не покидала после окончания школы. Он спросил: что же дальше? Вопрос мучительный, едва намечавшийся и скрываемый от себя самого. И вот он задан, он прозвучал, и надо ответить. Ответить еще до ответа самому себе… Что же ответить? Что? Егор ничего еще не решил.
В одном из писем с фронта отец советовал строительный институт, напирая на то, что после войны строители очень понадобятся… Но «после войны» казалось далеким, почти нереальным — и может, поэтому Егор слов его не принял всерьез. Листая как-то старый справочник, случайно купленный у букиниста, он натолкнулся на название, показавшееся интересным: «Авиамоторный институт»… Ничего, конечно, кроме того, что на самолетах есть моторы, он о специальности этой
Директор сбил венок на затылок, долго молчал, покусывая травинку.
— Дело неплохое… — Помычал, поскреб подбородок. — Но, знаешь ли, очень уж это узко… Ну, как бы тебе сказать… Вот мы поднялись на холм, и вся округа перед нами: красота, простор! Теперь приставь к щекам ладони, как шторы, а я прикажу: за них не выглядывай! И останется у тебя в поле зрения тропинка, станция… И в с ю ж и з н ь смотри эту картинку. А справа — солнце, в вышине облака, перелески вдали… И ничего этого тебе отныне видеть не дано…
Сорвал новую травинку, задумался, примеривая шаг к шагам Егора.
— Я полагал бы… — И замолк опять, покусывая травинку. — Полагал бы — лучше всего тебе в университет. На мехмат. Да. Там ты получишь столько, что всякие моторы сделаются для тебя… Ну, просто деталькой маленькой среди целого мира… Вроде орешка, на который только глянешь — и тут же раскусишь. И сам тогда не поверишь, что мог бы всю жизнь над одним этим орешком прокоптеть… Понимаешь ли, я пожилой уж человек, а до сих пор жалею, что кончал педагогический, а не университет. Я и преподавал бы по-другому… В университете — широта, охват, целый мир… А институт… Что ж там?.. Азы механики и математики, прикладные штучки… В общем — р е м е с л о…
Он надвинул венок на лоб, почесал в затылке.
— Понимаешь ли, после войны понадобятся люди большого образования. Задачи встанут, о каких мы и не подозреваем…
Опять «после войны»… Но сейчас это «после войны» почему-то не показалось нереальным, далеким. И Егор заколебался. Он не мог защитить свой выбор, не мог отстоять его единственность… Напротив, после слов Дмитрия Потапыча название института потускнело, стерлось, встало в ряд других… И было мучительно опять оказаться ни с чем, не иметь даже словесного решения, которое только что мелькнуло и распалось.
33
С бабушкой вырезали картофельные глазки. Сначала медленно и коряво, а потом наловчились — почти целая кошелочка набралась.
Это мама все придумала… Прислала письмо, что огород не посажен до сих пор — нечего сажать. И просила Егора привезти глазков. Конец июня — последний срок для картошки, об этом в «Вечерке» писали.
Бабушка никогда про глазки не слыхала и не верила в московскую эту причуду, но коли уж дочь просит… Все равно картошка пойдет курам, не пропадет… И Егору легче глазки везти, чем клубни.
Дед посматривал, покуривал, посмеиваясь вертел картошечные вырезки. С голодухи чего не придумаешь… Сто лет сажали клубнями, и вот тебе… Экономия… А что, может, и вырастет? И съел ее, и от нее ж приплод… Надо попробовать. Ты, мать, оставь парочку глазков-то…
Однообразная работа, философствования деда и доброе соседство бабушки помогали раздумью, начавшемуся после выпускного вечера.
Пока что Егору было ясно одно: он согласился с Дмитрием Потапычем, хотя совет поступить на мехмат не подходил — математику Егор не любил, в школе занимался ею по необходимости, через силу.