В пору скошенных трав
Шрифт:
Вошел в комнату с огромными окнами, показавшуюся неоглядной, и не вдруг отыскал какую-то очень уж простецкого вида тетушку, сидевшую за пустым с чернильными пятнами столом…
Егор не сразу смог ее спросить… Ведь только что были Герцен и Огарев… И рисовались какие-то бородатые в золотых очках и сюртуках… Эта же смахивала на уборщицу… Может, и есть уборщица?.. Егор хотел уже выйти в коридор, подождать кого-то настоящего; и тут она сама спросила, и, услышав ее голос, он понял: она настоящая. И показал справку об окончании — нельзя ли подать заявление, а
Женщина, ему показалось, несколько подозрительно даже на него взглянула и отчужденно бросила, что нельзя. Этот ее взгляд и голос очень задели, почти обидели, и Егор поспешно вышел.
40
Он брел по городу, и оказался на Арбате, и понял, что идет к Ляле. Он все откладывал, пока суета и дела… Сейчас освободился — и ноги сами пошли.
Она представилась ярко и ясно, и голос зазвучал, и Егор с нетерпением поспешил, радостно ощущая единственность чувства к ней, волнуясь, позабыв все остальное.
Вот и дом ее… В окно заглянул… Оно показалось нежилым, пыльным… Там изнутри — плотные занавески задернуты наглухо. И уверенность, что увидит Лялю, сменилась тревогой. С предчувствием тяжелым вошел в парадное, без всякой надежды позвонил…
Долго ждал, пока за дверью послышались шаги… Похожи на Лялины… Но он не давал воли надежде.
Щелкнула цепочка. В приоткрытой двери — ее лицо… Егор смотрит — и не верит.
— Егорушка! Ты? Боже, как я испугалась! — Захлопнула дверь, сняла цепочку. — Кто ж это, думаю, в такую рань?.. Ну, заходи же скорей. Здравствуй.
Прижалась как-то незнакомо, подставила щеку… Егор не понял, что для поцелуя, и не поцеловал, конечно, а когда понял, очень смутился. И не покидала тревога, волнение лихорадочное, даже озноб какой-то…
Ляля вела его по темному коридору, и ему казалось — все мутится, расплывается, и сама она нереальна, сейчас рассеется…
В знакомой узкой комнатке полутьма от тяжелых занавесей. Белое пятно неубранной постели.
Они прошли в соседнюю большую комнату, где Егор никогда не бывал — на зиму она запиралась, чтоб не топить.
Там оказалось пианино, круглый стол и старинные стулья с шелковыми сиденьями потертыми — это все Егор в полумраке заметил.
Ляля раздернула гардины, и он увидел ее при дневном свете. И лихорадочное больное волнение еще усилилось, как бы обрело причину, нашло подтверждение… Егор испугался, ему показалось — Ляля больна, так странно было ее лицо… Вокруг глаз синева, а на щеках и у губ — словно бы мельчайшие морщинки… То есть морщин не видно — просто кожа слегка одрябла, обмякла как-то…
Ляля тотчас безошибочно перехватила этот его взгляд, жестковато-неприязненно посмотрела, отвернулась и бросила недовольно:
— Посиди минутку. — Вышла в маленькую комнату, плотно прикрыв дверь.
Тяжелое неясное чувство вины… Егор не мог понять, в чем виноват… Недовольный ее тон, хоть и мимолетный, почти неуловимый, усилил болезненное волнение, предчувствие чего-то нависшего, угрожающего…
На
Егор все не может понять, почему ж Ляля так изменилась… Он чувствует, что пришел не вовремя, чем-то нарушил ее распорядок, и это тоже непонятно, странно. Она сказала «в такую рань», а ведь уже третий час дня… И этот запах — как в вагоне…
Она вошла… Совсем другое лицо, и никакой вялости. Как всегда, смугло-матовое. И все ж не такое, как прежде, непохожее, уже не светящееся в сумраке…
Может, это из-за платья показалась она непохожей… Егор никогда у нее не видел такого платья. Темно-коричневый, под цвет волос и глаз, бархат как-то особенно оттенял кожу. С ней будто произошло чудо.
Она тотчас заметила впечатление, улыбнулась обрадованно и рассеянно, незнакомым движением села на кушетку (Егор лишь тогда увидел эту кушетку, прикрытую ковром, она будто волшебством возникла из полутьмы).
Платье так коротко, что ноги открылись много выше колен, были они округлы, крупны совсем по-женски. И это тоже тревожило, удивляло. Егор помнил все еще ее девчоночьи ноги там, на даче, в довоенном году, а от прошлой зимы остались в памяти валенки, жакетка потертая…
Ляля пересыпала что-то из ладони в ладонь и рассеянно расспрашивала Егора. Узнав, что он окончил школу, почему-то опечалилась, или ему так показалось… Как всегда, она не долго его слушала и стала рассказывать о себе. И тут Егор почувствовал, что с трудом ее понимает, так странны были ее слова.
Школу она пока оставила… Решила — успеет еще окончить, ученье никуда не уйдет… Она поняла другое, самое главное… Поняла, что восемнадцать лет никогда назад не вернешь, и поэтому нельзя терять ни одного дня — вот что она поняла…
И тут отдаленно, намекнув на «известное тебе лицо», стала объяснять, как сумела отыскать ход к интересной жизни, к совершенно необыкновенной, захватывающей жизни… Егор не сразу, но все ж понял, что говорит она о Женьке, хоть и не называет его… Стала жить весело, не заботясь о будущем, позабыв про школу, про уроки… И это замечательно… Как раньше до этого не додумалась — только за то себя ругает, о том единственно и печалится, больше ни о чем…
Папа с мамой уехали в освобожденные районы восстанавливать фабрику, и она сделалась самостоятельной, совсем свободной и независимой от нравоучений.
Увлеклась боксом и футболом. Никогда раньше не думала, что это так интересно, так захватывает… Это ж свой мир — бокс и футбол…
Странно звучали самые слова «бокс», «футбол»… Егор вспомнил смутно, что до войны тоже увлекался футболом и очень хотел попасть на бокс… Но это так давно было, почти забылось все, до того давно… Неужто и сейчас есть бокс и футбол?.. И кто ж играет? Ведь игроки должны быть здоровы и молоды, а все молодые и здоровые на фронте… Кто же в тылу может играть в футбол? Как же смотреть на тех, кто в тылу играет в футбол?..