В пору скошенных трав

Димчевский Николай Владимирович

Но здесь репродуктор, едва скрипевший в углу и который они вполуха по привычке слушали, прошипел, что вскоре через Москву проконвоируют шестьдесят тысяч немецких военнопленных — солдат, офицеров и генералов…

Егор поднялся.

Капитан сжал голову руками.

— Идешь смотреть? Иди, иди… Я насмотрелся… Да и боюсь нарушить Женевскую конвенцию… Костыли об них поломать… — И, не открывая глаз, страшным голосом заорал, завыл: — Мать их в бога-душу!..

38

Довольно много народу торопилось к Красным воротам.

А на площади и по Садовой — две стенки людей со свободной полосой посреди улицы.

Жарко, но каждый лезет на самый солнцепек, поближе к середке. Постепенно и Егор пробрался в первый ряд.

Там в дали Садовой, в мареве асфальтовом, пустая полоса между стенками зрителей вдруг заполнилась чем-то серовато-голубоватым, едва заметно пульсировавшим… И не сразу понялось, что это и есть немцы… Не разобрать еще фигур… Просто в разношерстную толпу вклинилась инородная масса, протянувшаяся от Склифосовского к Спасским казармам и дальше…

О н и довольно быстро приближались… Вот уж напротив Орликова переулка… Поднимаются к площади…

И уже различима первая колонна — и первый ряд… Уже можно сосчитать: они идут человек по двадцать в ряду… Вместе с ними приближается гул толпы, волна голосов, крика, говора и мальчишеского свиста.

И вот они рядом…

Видны лица… Лица?.. Глаза, носы, рты… Но воспринимаются они не как людские черты… Как подобия… Как ряд масок чужих, враждебных и отвратных… Масок самой смерти… Сама смерть в тысячах ликов идет по Москве… Но сила ее и грозность ее раздавлена. Смерти этой не боишься, и все ж видеть ее тяжело, и на душе — гадость.

Рядом с колонной, почти незаметные и редкие, вышагивают конвоиры, держат наперевес винтовки с примкнутыми штыками. Да еще кавалеристы медленно продвигаются на лошадях вдоль шеренги. Они вроде бы даже без оружия… И этих немногих наших солдат теперь достаточно, чтобы сдержать бесконечное шествие врагов.

Глядишь на фашистов — и чувствуешь, что самый лучик, идущий от глаз твоих и прикоснувшийся к ним, пачкается, марается в мерзости, в пакости, и хочется оттереть, отмыть глаза…

Это, наверное, потому еще, что лица их черны от загара и пыли, заросли щетиной… Есть и гладковыбритые, вымытые, прилизанные, но они — не менее грязны и мерзки.

У большинства на головах пилотки, фуражки, и немцы сохраняют неизменный вид фашистских солдат, и одно это их обличье отвратно.

Некоторые прикрываются от солнца носовым платком или куском маскировочной сетки. Один фриц в соломенной тюбетейке — единственное яркое пятнышко в мутно-сером потоке.

Иные идут босиком, перекинув через плечо кованые ботинки. И в этом тоже гадостность — мерзко видеть их грязные ноги, словно бы оставляющие следы на асфальте Садовой…

Общее у всех — к поясу привязан котелок или консервная банка и у всех как у одного из левого кармана френча торчит деревянная ложка.

И все на подбор — упитанные, гладкие. Нет ни одной изможденной физиономии…

Лица же в толпе зрителей худы и истощенны.

Но это не воспринимается как контраст — это граница двух несравнимых стихий. Морды фрицев, их сытость и гладкость принадлежат им так же, как ненавистные пилотки, фуражки, френчи, — и никто не хочет с ними ни в чем равняться…

Потом, по мере того как немцы колонна за колонной проходили через площадь и сворачивали вниз

к Каланчевке, к вокзалам, просмотрев сотни и тысячи лиц, Егор начал отмечать про себя среди пленных среднего возраста, которых большинство, немногих совсем молодых, которым лет по семнадцать-восемнадцать… Взгляд выхватывал их из колонны и не отпускал… Они рядом, но стена войны и ненависти напрочь отделяет, отстраняет их в жуткий мир, из которого они появились, эти «гитлерюгенды»… И от того, что они твои однолетки, стена эта видна особенно остро и больно. Есть какая-то труднопонимаемая данность, невероятный факт в том, что они, выросшие в глубине Германии, недавно еще оравшие свое восторженное «хайль Гитлер», сегодня утром проходят по Красноворотской площади, в двух шагах от тебя, от твоего дома…

Пленные молчали, редко-редко кто перекинется словом; одни шли глядя прямо перед собой, другие — под ноги, но никто не смотрел в сторону, ни один не встретился взглядом со стоявшими по краю…

От колонны доносится запах как бы от стада животных или как в цирке… Это нисколько не удивляет, напротив, запах принимается с естественностью — он и должен быть таким… Фашисты…

Вон тот, с краю, краснохарий в пилотке, идет уставившись в пространство… Рукава закатаны под локоть… Здоровенные рыжеволосые руки, на которых закаменели мозоли от автомата… Чем иным может от него пахнуть?

Старик дернулся из толпы к конвоиру:

— Откуда стадо гонишь, сынок?

— С Первого Белорусского, — охотно, не отрывая глаз от пленных, ответил солдат.

В толпе засмеялись.

— Да бейте же их! Бейте! Люди! Бейте их! Чего глядите?! — истошно заверещала недалеко от Егора седая женщина, только что пробравшаяся вперед. — Бейте! Бейте! Бейте!.. — Закинула худые кулаки, затрясла над головой, упала на асфальт…

Ее подняли, вывели из толпы.

Вот и последняя колонна. Последний ряд.

Следом ползут поливальные машины, в нос ударяет хлорной известью. И простая эта мера предосторожности принимается собравшимися как достойное и единственно верное завершение всего увиденного.

39

Здание университета на Моховой ничем не отличалось от других. Грязно-серое, в черных потеках и белесых пятнах отбитой штукатурки, в разводах облупившейся камуфляжной краски. Но сейчас оно вдруг осветилось иным светом, выдвинулось навстречу — и Егор увидел его как бы отдельно от остальных и не сразу решился перейти Манежную площадь.

Там, в углах темноватого двора, призрачно проступили, едва намеченные серым по серому, каменные Герцен и Огарев…

Егор знал, что они здесь учились, но книжное это знание никогда не соотносилось с реальностью, а сейчас они одновременно с ним тут оказались и соединились с этим зданием, с этой дверью, в которую когда-то входили, с этими окнами, в которые некогда смотрели…

Какой-то миг он пробыл с ними — и вернулся в этой серый день июля сорок четвертого года… На двери кусок оберточной бумаги с чернильным объявлением… Чугунная лестница… Сыроватая полутьма… Приемная комиссия на втором этаже… Под тусклой лампочкой в коридоре — список документов… Аттестат… Красным карандашом подчеркнуто слово «подлинник»… Его-то как раз и не было, не прислали еще из деревни, была справка.